Исторические портреты (Петр I, Иоанн Грозный, В.И. Ленин) - Евгений Елизаров

Психика – это то, что унаследовано нами еще от животного царства, чудо же нравственного чувства принадлежит уже совершенно иным – высшим – измерениям нашего бытия. Там, где грубо насилуется это чудо, в конечном счете ломается психика, и само безумие парадоксальным образом обнаруживает себя победой совести. Увы, такой, от которой всем окружающим зачастую становится еще горше…

Кто видел сохранившего душевное равновесие палача?

Меж тем история сохранила память о переменах в облике самого Иоанна. Изменениях, которые сопроводили принятие тех страшных для России решений, что знаменовали собой начало опричнины. «Опишем здесь наружность Иоаннову. Он был велик ростом, – пишет Карамзин, – строен; имел высокие плеча, крепкие мышцы, широкую грудь, прекрасные волосы, длинный ус, нос римский, глаза небольшие, серые, но светлые, проницательные, исполненные огня, и лицо некогда приятное. В сие время он так изменился, что нельзя было узнать его: на лице изображалась мрачная свирепость; все черты исказились; взор угас; а на голове и в бороде не осталось почти ни одного волоса, от неизъяснимого действия ярости, которая кипела в душе его.»

Вот только действием одной ли ярости могут быть объяснены эти столь разительные перемены?

«Ах! Чувствую: ничто не может насСреди мирских печалей успокоить;Ничто, ничто… едина разве совесть.Так, здравая, она восторжествуетНад злобою, над темной клеветою. –Но если в ней единое пятно,Единое случайно завелося,Тогда – беда! Как язвой моровойДуша сгорит, нальется сердце ядом,Как молотком стучит в ушах упрек,И все тошнит, и голова кружится,И мальчики кровавые в глазах…И рад бежать, да некуда… ужасно!Да, жалок тот, в ком совесть нечиста.»

На совести же Иоанна «завелось» отнюдь не единое пятно, она давно уже была изъязвлена вся без остатка, и «мальчики кровавые в глазах» застили ему весь белый свет… Говорят, в здоровом теле – здоровый дух, но говорят ведь и другое: все болезни – от нервов, и где нет согласия с самим собой, где нет мира в собственной душе, не может быть никакого телесного здоровья. Мог ли сохранить такое согласие этот самозванный палач, когда боль распятого им народа тяжелой медью, набатным гулом должна была не переставая стучать в его висках?

Не этот ли набат время от времени гнал его к покаянию? История свидетельствует: одетый в рубище, часами он простаивал на коленях, вымаливая прощение за пролитую кровь. Правда, молитвенный порыв очень скоро проходил, и он, как бы стремясь изгнать из памяти только что проявленную слабость, вновь «скакал купаться в крови». Видно, и то и другое – и покаятельная молитва и острая жажда чужой непереносимой боли давно уже действовали на него как наркотик, но, как и всякий наркотик, они повелительно требовали постоянного увеличения дозы.

Но все же и ему однажды довелось взглянуть в самые глаза возмездию…

Одни говорят, что история не повторяется. Другие утверждают, что она повторяется дважды: один раз в виде трагедии, другой – в виде фарса. Но вот эта внезапная встреча с Немезидой повторилась. Конечно, многое зависит от личного вкуса, но в этом повторе, трагедия была потом. Сначала же был если и не фарс, то смертельный позор, спасение от которого можно найти либо в петле (самоубийство как избавление от позора еще будет в русской истории: проигравший Крымскую войну Николай I так и не сможет пережить свое унижение), либо в уничтожении всех его вольных и невольных свидетелей.

28 июня 1941 года, после того, как неожиданно рухнул Западный фронт и пал Минск, Иосиф Сталин вдруг бросил все и уехал на одну из своих дач. Через несколько дней, первого июля, за ним приехали члены Политбюро, и от приехавших не укрылось выражение острого страха в глазах встретившего их диктатора: стало очевидно, что все эти дни он ждал своего ареста.

Его бегство можно было бы объяснить паникой и назвать обыкновенным дезертирством, кстати, именно на это и намекает Н.С.Хрущев, впервые сделавший достоянием гласности этот факт. Но, думается, все обстояло куда как серьезней. Сталин и в самом деле не отличался большим мужеством, но тот эпизод вовсе не был проявлением его трусости, не был сдачей перед лицом внезапно обнаружившейся всесокрушительной силы германского нашествия. По-видимому, это было приуготовление самого себя к смерти. Точнее сказать, к стандартному в те поры обвинению по пятьдесят восьмой статье в измене Родине, но, впрочем, тогда это было одно и то же.

Основания для показательной расправы с ним, в духе тех помпезных судебных представлений, которые разыгрывал со своими былыми политическими противниками он сам, были вполне достаточные и неопровержимые. В сущности состав вины был сформулирован им же самим – история оставила для потомков его собственные слова, сказанные накануне ухода: «Великий Ленин оставил нам социалистическое государство, а мы его просрали». В те трагические дни многим казалось, что и в самом деле таинственная рука уже начертала на стене церемониального зала свое «Мене, текел, упарсин». В самом деле, третьего июля начальник германского генерального штаба Гальдер занесет в свой военный дневник торжествующую фразу о том, что кампания против России уже выиграна, на следующий день, четвертого, об этом же заявит и сам Гитлер (а главы государств так просто словами не бросаются). Правда, уже через несколько дней они переменят свое мнение, но это будет позднее. Сейчас же кому как не ему, Иосифу Сталину, должно было быть ясно, что это «мы» из ставшего историческим речения в обвинительной речи Государственного Прокурора будет подразумевать в первую очередь его и никого другого. Упрямое нежелание принять к сведению сигналы, свидетельствовавшие о готовности Германии к скорому нападению, ошибка в оценке ее военно-экономических возможностей, неспособность к точной оценке конфигурации воинских сосредоточений у границ СССР, к определению направления главного удара уже отмобилизованной вражеской военной машины, прямое запрещение принять какие-то превентивные оборонительные меры, – всего этого было более чем достаточно для обвинительного приговора.

Но было и другое, куда более страшное – сотни тысяч уничтоженных жизней, миллионы и миллионы изломанных человеческих судеб. И вот теперь террор, развязанный им в России, как когда-то в революционной Франции он пожрал породивших его якобинцев, должен был пожрать его самого, политические же просчеты давали к этому вполне удобный и доказательный предлог. Словом, созданный им же самим политический режим уже не оставлял ему решительно никаких шансов.

Отдадим должное: он не стал прятаться, не пытался окружить себя какими-то особо преданными лейб-гвардейскими контингентами, у него хватило мужества встретить неизбежное достойно. Говорят, в мгновение смерти перед человеком проносится вся его жизнь… Само возмездие вдруг на минуту предстало перед ним в лице приехавших на его дачу, – и одно только Небо знает, что довелось пережить ему тогда.

Однако парадокс истории заключался в том, что приехали вовсе не арестовывать, но уговаривать его вернуться к управлению страной… Разумеется, он вернулся. И уже в самое короткое время началась новая волна кровавых расправ.

Впрочем, если уж мы вспомнили о Сталине, нужно привести и другой факт его биографии. В октябре 1941 года, когда в очередной раз рухнул фронт и в двух (Брянском и Вяземском) «котлах» уже погибали остатки разбитых советских армий, Жуков посылает начальника своей личной охраны в Москву. Этот эпизод, ставший известным позднее, не приводится в его знаменитых мемуарах: как известно, советская цензура свой хлеб ела не даром. И в самом деле – он выдавал действительные настроения, охватывающие уже и высший генералитет РККА. Основным заданием порученцу ставилось, не привлекая внимания, выяснить, где находится Сталин? То есть не бежал ли он. Словом, если называть вещи своими именами, наступал момент принятия решения: ведь если Верховный Главнокомандующий все еще в Москве, – волей неволей надо продолжать борьбу за нее, если он уже скрылся, – пора спарывать петлицы и «делать ноги» самому. Напомним, что в это время дорога к столице была практически открыта, заградить путь врагу было практически нечем.

Вновь отдадим должное: не обладая большой отвагой, Сталин все же остается в Москве. Политик самой высшей квалификации, он прекрасно понимал все значение этого факта для ее обороны и, возможно, в те дни был даже готов жертвовать собой.

Столица устояла. В какой-то степени благодаря и этому мужественному шагу сумевшему преодолеть свой страх человека. Через короткое время враг был отброшен, и теперь уже гитлеровское командование стало перед выбором, ибо здесь, в отступлении из-под Москвы, впервые явственно обнаружилась невозможность военного разгрома СССР.