Охотники за головами - Ю Несбё

— На сутки.

— Полные?

Я никогда прежде не бывал в гостинице «Леон», только проезжал мимо несколько раз, и догадался, что они предоставляют номера с почасовой оплатой тем, кто занимается любовью на профессиональной основе. Иными словами, женщинам, которым не хватает красоты или смекалки, чтобы с помощью своего тела заполучить дом по проекту Уве Банга и собственную галерею в районе Фругнер.

Я кивнул.

— Четыреста, — сказал мужчина. — Оплата сразу.

У него был легкий шведский акцент, с которым по какой-то причине говорят вокалисты танцевальных групп и некоторые проповедники.

Я бросил на стойку комбинированную кредитно-банковскую карту Эскиля Монсена. Я знал по опыту, что в отелях не очень следят, чтобы подписи были похожи, но на всякий случай потренировался в поезде. Проблемой была фотография. С нее смотрел мордатый детина с длинными вьющимися волосами и черной бородой. Даже не особенно вглядываясь, можно было заметить его неполное сходство со стоящим теперь у стойки узколицым дядькой с бритым черепом. Администратор разглядывал карточку.

— Вы не похожи на фотографию, — сказал он, не отрывая от нее глаз.

Я ждал, пока он все-таки подымет свой взгляд и встретится с моим.

— Рак, — сказал я.

— Что?

— Химиотерапия.

Он трижды моргнул.

— Три курса, — сказал я.

Его кадык дернулся, когда он сглотнул. Я видел, его уверенность поколебалась. Ну, давай же! Мне надо скорее лечь в постель, затылок разболелся просто дико. Я не отводил взгляда. Наконец это сделал он.

— Сорри, — сказал он и протянул мне карточку обратно. — Мне никак нельзя попасть в неприятную историю. Я и так под наблюдением. Наличных у вас нет?

Я покачал головой. Купюра в двести крон и монета в десять — вот и все, что осталось у меня после покупки билета на поезд.

— Сорри, — повторил он и вытянул руки, словно в мольбе, так что карточка уперлась мне в грудь.

Я взял ее и вышел.

Не было никакого смысла пытать счастья в других гостиницах: если ее не взяли в «Леоне», то не возьмут и в них. А в худшем случае поднимут тревогу.

Я перешел к плану Б.

Я был новичком, чужаком в этом городе. Без денег, без друзей, без прошлого. Был никем. Фасады, улицы и прохожие представали мне иными, чем Роджеру Брауну. Тонкая облачная пелена закрыла солнце, и стало еще на несколько градусов холоднее.

На Центральном вокзале пришлось спросить, какой автобус идет в Тонсенхаген, а когда я вошел в автобус, шофер почему-то обратился ко мне по-английски.

От остановки до дома Уве я преодолел два утомительных подъема в гору, но все равно замерз, пока туда добрался. Покружив несколько минут вокруг, чтобы удостовериться, что рядом нет полиции, я быстро подошел к дому и отпер дверь.

Внутри было тепло. Отопление с программируемым термостатом. Я набрал «Наташа», чтобы отключить сигнализацию, и вошел в спальню-гостиную. Здесь пахло так же, как в прошлый раз. Немытой посудой, грязным бельем, оружейным маслом и серой. Уве лежал на кровати так же, как день назад, когда я оставил его. Хотя казалось, прошла целая неделя.

Я нашел пульт, лег на кровать рядом с Уве и включил телевизор. Пролистал странички телетекста, но там не было ничего ни о пропавшей полицейской машине, ни о погибших полицейских. Наверняка полиция Элверума уже спохватилась, но будет тянуть с заявлением об исчезновении машины на случай, если все это окажется банальным недоразумением. Однако рано или поздно машина найдется. Интересно, сколько времени у них уйдет, чтобы установить, что труп в зеленом спортивном костюме и без кончиков пальцев — это не задержанный Уве Чикерюд? Минимум сутки. Максимум двое.

Я, конечно, мало что смыслил в таких вещах. И новый Роджер Браун знал не больше моего о полицейских процедурах, но он хотя бы понимал: в ситуации, требующей быстрых решений на основе сомнительной информации, надо рисковать, а не ждать, пока станет слишком поздно; и поддаваться страху можно ровно настолько, чтобы он обострил чувства, но не мог парализовать.

Поэтому я закрыл глаза и уснул.

Когда я проснулся, часы в телетексте показывали двадцать ноль три. А под часами шла строка о том, что как минимум четыре человека, из них трое — полицейские, погибли в дорожной аварии близ Элверума. Машины хватились еще в первой половине дня, а во второй ее обломки обнаружились в перелеске на берегу реки Треккэльва. Пятого пассажира, также полицейского, в ней не оказалось. По предположениям полиции, его выбросило из машины и он упал в реку, в связи с чем были начаты поиски. Полиция просила общественность сообщить о водителе угнанного трейлера с надписью «Кухни „Сигдал“» на кузове: брошенный трейлер был найден на лесной дороге в двух милях от места аварии.

Как только они поймут, что пропавший — это задержанный Чикерюд, то рано или поздно сюда заявятся. Мне надо искать другое место для ночлега.

Я вдохнул и задержал дыхание. Потом, перегнувшись через труп Уве, взял с тумбочки телефон и набрал единственный номер, который помнил наизусть.

Она взяла трубку после третьего гудка.

Вместо обычного смущенного, но теплого «привет» Лотте ответила еле слышным «да?».

Я тут же положил трубку. Я хотел только удостовериться, что она дома. Будем надеяться, что она и позже никуда не уйдет.

Я выключил телевизор и встал.

После десятиминутных поисков я нашел два пистолета: один в шкафчике в ванной, другой был засунут за телевизор. Я выбрал второй, черный, маленький, и пошел на кухню, выдвинул ящик, достал две коробки, одну с боевыми патронами, другую с надписью «blanks», вставил в магазин боевые патроны, зарядил пистолет и поставил на предохранитель. Я сунул пистолет за пояс брюк, как это делал Клас Грааф. Пошел в ванную и положил первый пистолет на место. Закрыв шкафчик, я продолжал стоять, разглядывая себя в зеркале. Лицо красивой формы и четких очертаний, брутальная нагота головы, яркий, почти лихорадочный блеск глаз и рот — безвольный, но решительный, безмолвный, но красноречивый.

Вне зависимости от того, где я проснусь завтра утром, на совести у меня будет убийство. Преднамеренное убийство.

19. Преднамеренное убийство

Ты идешь по своей улице. Стоишь в вечерних сумерках под деревьями и смотришь на собственный дом, на свет в окнах, на мелькнувший силуэт за занавеской — возможно, силуэт твоей жены. Сосед на вечерней прогулке со своим сеттером проходит мимо и смотрит на тебя и видит чужака на улице, где большинство знает друг друга. Сосед насторожен, и сеттер негромко ворчит, оба чуют, что ты терпеть не можешь собак. Потому что животные и люди сплачиваются против посторонних, вторгающихся сюда, на этот склон, в их крепость, высящуюся над городом с его суетой и бестолковой, случайной смесью интересов и целей. Здесь, на холме, они хотят лишь, чтобы все шло как идет, потому что все идет хорошо и незачем пересдавать колоду заново. Нет уж, пусть тузы и короли остаются в тех же руках, что и теперь, неуверенность вредна для инвестиционного климата, жесткие рамочные условия гарантируют высокую производительность труда, которая в свою очередь идет на пользу всем. Надо что-то сперва создать, чтобы было что делить.

Удивительное дело: самым большим консерватором из всех встреченных мною в жизни был шофер, возивший людей, получавших в четыре раза больше его самого и разговаривавших с ним с той высокомерной снисходительностью, которую может передать только самая корректная вежливость.

Отец как-то сказал, что если я стану социалистом, то чтобы ноги моей в его доме не было, и к матери это тоже относится. Вообще-то он был тогда не совсем трезв, но тем больше оснований верить, что он не кривил душой. Он, кстати, считал, что в индийской кастовой системе что-то есть, и коль скоро мы по воле Божьей рождены в своем сословии, то наш злосчастный долг — прожить свою жалкую жизнь именно в нем. Или, как отвечает звонарь, когда пробст Сигисмунд предлагает ему перейти на «ты»: «Звонарь — это звонарь, а пробст — это пробст». [32]

Поэтому моим бунтом — бунтом сына шофера — стало высшее образование, брак с дочкой капиталиста, костюмы от Фернера Якобсена и дом в Воксенколлене. Но удар пришелся мимо цели. Отцу хватило наглости простить меня и притворства, чтобы изобразить, что он мной гордится. И я знал, рыдая, как ребенок, на похоронах, что плачу не от горя по маме, а от лютого гнева на отца.

Сеттера и соседа (примечательно, я уже не помнил, как его зовут) поглотила темнота, и я перешел дорогу. На улице не было чужих машин, и, припав лицом к окошку гаража, я увидел, что и там тоже пусто.

Я поспешно скользнул в сырую, почти осязаемую темноту сада и встал под яблонями, под которыми, как я знал, разглядеть что-либо было невозможно.