Никон - Владислав Бахревский

Никон трижды заставил Арсена перечитать древний документ. Слушал, и холодный пот бисером выступил на складках его светлого, аккуратного лба.

О московское ротозейство!

Можно было до смерти патриаршествовать, не ведая о договоре, неисполнение которого — прямая дорога в преисподнюю.

— Иди и переведи! — приказал Никон Арсену. — Чтоб через полчаса готова была. — И от нетерпения подтолкнул. — Киприан! Одеваться. К царю еду!

Никон жил все еще на Новгородском подворье, затеяв перестройку патриарших палат.

Алексей Михайлович Никону так обрадовался, будто год не видел.

— Клюковкой вот балуюсь! — Взял из туесочка горсть отборной ягоды и высыпал в подставленные патриархом ладони. — По мне, лучше нет! И сладка, а уж как проберет вдруг, как скрутит, так весь набок и съедешь.

— Клюква и мне люба. — Никон кинул полгорсти в рот, хрупнул и призадумался: левый глаз у него прищурило, правая бровь вверх пошла. — Эко к слову-то пришлось! Ну и кисло!

Царь засмеялся, и Никон засмеялся, всем лицом утонул в смехе. Щеки тугие блестят, и глаза блестят, но зрачки как два зева одной черной пещеры — что там на уме у государя?

А царь от души веселится.

— И ты бери клюковки! — За рукав потянул к столу постельничего Федора Ртищева. — Бери! Бери! Царь с патриархом куксятся, а он со стороны, как гусь, глядит. Ну-тко, и мы на тебя полюбуемся.

Федор Михайлович положил в рот клюквы да и затряс бородою, будто козел, которому на рога ворона села.

Алексей Михайлович даже ноги вскинул от хохота.

— Кисла! Ух, кисла! — И, вытирая смешливые слезы, сказал Никону: — Федя большой молодец у меня. Все бы такие были!.. Я тут с малороссийскими делами путаюсь-путаюсь, как в клубке шерсть. Один Федя радует. Позвал сницера из Печерского киевского монастыря да из того же монастыря иконописца Варлама. И уже едут. А с ними сницер старец Филипп из Молченского путивльского монастыря.

— Федор Михайлович! — обрадовался Никон. — Ты их, как они работу у тебя сделают, ко мне отпусти. Сницер — это ведь резчик по камню? Мне теперь в Иверском монастыре всякий мастер нужен.

— Отпустит, отпустит! — сказал царь и поскучнел. — Хилков из Путивля грамотой вот порадовал. Недрыгаловский приказной человек Небольсин содрал с казаков посулы, сена у него просили в нашей земле накосить, а как накосили, он им — кукиш! Да еще грозится то сено пожечь. Видно, содрал, да мало ему показалось.

— Что же ты решил, государь? — спросил Никон.

— Ничего не решил. Может, и впрямь Небольсин виноват, а может, оговорили. Есть такие охотники — оговорить доброго человека.

— Не больно велик, чтоб подсиживали, — усмехнулся Никон, набирая новую горсть клюквы. — Мошенник и мерзавец! Из-за такого истинных друзей в Малороссии потерять можно. В тюрьму его, государь! Под замок!

— Да я и сам так думал! — Алексей Михайлович почесал в затылке. — Посадить сукина сына на неделю, коли виноват!

— А украинским казакам про то обязательно сообщить нужно! — подхватил Никон. — Пусть знают, что ты для них — опора и защита.

Государь взял из туеска несколько ягод, подержал на ладони, любуясь их налитостью, спелостью, положил в рот, хрумкнул и очень изумился:

— Все сладкие! — и опять вздохнул. — Гетман Хмельницкий греческому митрополиту Гавриилу сказывал: от Москвы не помощь — одни обещания — нынче да завтра. И сказывал, что если бы мы захотели вернуть Смоленск с городами, то теперь самое время.

— Ах, великий государь, прав гетман! Вернуть России русскую землю — божеское дело. Всему православному миру — прибавка и радость. Подними, государь, десницу за правду. Разгорись душой, подними!

— Да ведь и поднял бы! — Алексей Михайлович взял еще клюквы, но кинул в туесок обратно, разволновался. — И поднял бы, но в доме-то нашем не больно ладно: то смута, то мятеж.

— Алексеюшко! За тебя сам Алексей — человек Божий на небесах помолится! Смута страшна, да как быть ей, смуте, когда ты за свои древние города грозой встанешь. Весь народ тебя за то благословит и за тобой пойдет. Великое дело всякого человека возвышает, и царя, и холопа! — Никон вскочил. Пылая глазами, подошел к иконам, поцеловал руку Пантократора. — Государь! Как перед Богом, тебе скажу! Вижу, государь, славу твою не меньшей, чем слава Константина Багрянородного и Константина Великого, ибо тебе, как и им, светочам, устроять и украшать царство свое и церковь — нашу великую мать! Недаром я зову в Москву киевлян. Недаром, государь! Киевский князь Олег ко вратам Царьграда прибил свой щит. Велика была сила и слава русских людей. А где она теперь, русская слава? Киев — у латинян. Смоленск — и тот у латинян! О государь, свет мой, да услышь ты моление наше! И я, сирый патриарх, тебя молю, царь мой прелюбомудрый, прехрабрый!

Слезы блестели на глазах Никона, икнул, захлебнувшись своей же речью. Алексей Михайлович подбежал к нему, отер ему рукою слезы, поднял и встряхнул туесочек.

— Так вить и я того хочу! Как не хотеть! Но… пред тобою ли, великим святителем, таиться? Боюсь! Своих же воевод боюсь. Как пойдут местничаться, бороды друг у друга рвать — и про войну забудут.

— А ты умных людей приглядывай да и ободряй своей царской лаской! — строго сказал Никон.

— И этот совет твой добрый! — Царь сел на лавку, усталый, взмокший. — Сам Господь тебя послал укрепить меня, сироту. Ох, отче, спасибо тебе!

— Да за что же спасибо?

— А за то, что ты есть, что друг мне и заместо отца.

Никон смиренно опустил глаза и, постояв потупясь, сказал тихо и грустно:

— Я ведь по делу к тебе, государь. Справщики Наседка и старец Савватий челом тебе били, что исказил-де я своею волей древние церковные обряды.

Царь покраснел, будто его в чужом горохе застали.

— Погляди, что я сыскал. — Никон поклонился и положил на стол грамоту об установлении в Московском царстве патриаршества.

В ту ночь Никону не спалось. Жену свою вдруг вспомнил. Всю прежнюю жизнь и жену. Двенадцати лет от роду ушел он в монастырь Макария Желтоводского. К родителям вернулся семнадцатилетним. Обрадовались, женили. Два года крестьянствовал, а потом поступил клириком в сельскую церковь. Грамоте в монастыре научили, книги пристрастился читать, потому и был церковным начальством замечен, и уже на следующее лето, в 1625 году, его посвятили в священники. Двадцати двух лет перебрался в Москву. Ни шатко ни валко прожил до тридцати. И спохватился — пустая выходит жизнь. Для такой жизни и родиться было незачем. В 1635 году постриг в монахини чуть ли не силой жену и ушел в самый дальний Анзерский скит. Не ушел, уплыл. В море тот скит в студеном. Постригся, прославился строгостью, перессорился с монахами. В Кожеозерской пустыне потом спасался, игуменом избрали. А с сорок шестого года, после встречи с молодым царем, иная совсем жизнь началась: архимандрит в московском Спасове монастыре, через два года — митрополит, через четыре — патриарх.