Пути, перепутья и тупики русской женской литературы - Ирина Леонардовна Савкина

украшающая его уединенную и суровую жизнь, обреченную на деятельность и борьбу. Предмет благоговейной страсти, нежная мать, преданная супруга — вот святой и великий подвиг ее жизни, вот святое и великое ее назначение[361].

Далее развивается уже знакомая нам мысль, что женщина не может быть творцом и гением —

женщина должна любить искусства, но любить их для наслаждения, а не для того, чтобы быть художником. Нет, никогда женщина-автор не может ни любить, ни быть женою и матерью, ибо самолюбие не в ладу с любовию…[362]

Белинский, как и авторы «Библиотеки для чтения», оценивает женщину, вышедшую за пределы своего «назначения», как «существо в высочайшей степени отвратительное и чудовищное»[363], а о женщине-писательнице отзывается, пожалуй, еще резче, рассматривая ее писательство как тщеславие, «желание <…> удовлетворять порочным страстям»[364] и в конце концов с помощью прозрачных эвфемизмов обзывает женщину-автора площадным ругательством.

Une femme émancipée — это слово можно б очень верно перевести одним русским словом, да жаль, что его употребление позволяется в одних словарях, да и то не во всех, а только в самых обширных. Прибавлю только то, что женщина-писательница, в некотором смысле, есть la femme émancipée[365].

В обширной статье М. Каткова в «Отечественных записках» 1840 года[366] анализ произведений Сарры Толстой предваряется пространными общими рассуждениями о назначении женщины и, в частности, женщины, занимающейся творчеством. Здесь мы снова встречаем резкое разграничение сфер природного, вечного, с точки зрения и этого критика, предназначения мужчины и женщины. Первому опять приписываются и предписываются такие качества, как деятельность, активность, сознание и развитие; он обладает властью и завоевывает, осваивает пространство. Мужчина сравнивается с животным, а женщина с растением, цветком[367].

В самом деле так же спокойно, так же грациозно развивается она извнутри, как и цветок; он не покидает своей долины, места, где животворное солнце вызвало его из семени, он не трудится, он не ищет, свет и пища ему даром, и он платит за все лишь своим благоуханием[368].

Ботаническое сравнение маркирует прежде всего такие свойства женственности, как красота (украшение), хрупкость, слабость, пассивность и привязанность, прикрепленность к своему месту. Идея ограниченности, прикрепленности женщины к отведенному ей месту многократно варьируется в статье:

назначение женщины — оставаться во внутренней сфере жизни, в том кругу именно, которым природа обвела ее[369];

любовь есть стихия ее, <…> она должна определяться привязанностью и преданностью. Не выходя никогда из себя, не отрываясь от природы, женщина находит вокруг себя предметы для своей привязанности там, где они сами встречаются ей в тихом кругу семейства[370] (курсив мой. — И. С.).

Те женщины, которые остаются внутри магического круга, достойны уважения, даже если они не совсем соответствуют идеалу женственности. И снова мы слышим адресованные женщинам заклинания не покидать спасительного круга, чтобы не превратиться в чудовище, урода. И снова подчеркивается, что, жертвуя своей женственностью, отступница (преступница, переступившая черту) ничего не получает взамен, так как

не только в науке, но и в искусстве, и вообще во всех родовых областях внешней деятельности, женщина не может достигнуть до степени гения, творящего типические произведения и полагающего эпохи в развитии своей сферы, ибо гений предполагает полное соответствие со своим родом, с идеею своего назначения; идея же женского призвания совсем не в этом, и гениальность ее высказывается в другом роде[371][372].

Утверждая, что «безрассудно наглухо запирать для женщины те или другие житейские сферы»[373], Катков между тем очень ясно перечисляет те уже хорошо известные роли, в которых женщина может самореализоваться, — «в любви дочери, в любви невесты, в любви жены, в любви матери»[374]. Ее творческое начало может быть направлено на самое себя (творить из себя идеальную дочь, невесту, жену и мать) или изливаться в кругу семейства.

Все человеческое должно быть доступно ей, <…> во всем <…> может участвовать она, во всем, кроме битв с враждебными силами, за пределами ее тихой обители, кроме внешних трудов и напряженной борьбы, завоевывающей шаг за шагом пространство и власть и в котором может находить наслаждение только дерзкая отвага мужчины, рожденного для борьбы и трудов[375].

Женское писательство может существовать как саморефлексия, как фиксация ощущений, впечатлений и фантазий собственной души, но оно не может и не должно выходить в публичность, во внешние сферы, где происходит борьба за пространство и власть. Как и его непосредственные предшественники, Катков излагает многообразные аргументы, которые подтверждали бы неестественность, опасность и безнадежность выхода для женщины в публичность. Большинство из них нам уже знакомо.

Женщина «робка и стыдлива» по природе своей, потому «воздух публичной арены ей вреден»[376].

Женщина «не обязана выходить на общественную арену для поденного труда»[377] — то есть это тяжкая обязанность мужчины, а женщина все получает даром, лишь «благоухая» и украшая его жизнь.

Если женщина имеет «притязания на литературную славу», она становится посмешищем, она выставляет себя на позор, давая критике повод публично потешаться над ней.

Те женщины, которые «отреклись от высочайшего, в чем открывается могущество женщины» (то есть от предписанной им роли), вышли «из святилища пред толпу», должны будут ограничиться «смиренно подчиненными ролями в чуждых областях»[378].

Автор статьи при всей своей внешне декларируемой симпатии к женскому творчеству и даже женской эмансипации (в разумных пределах) не скупится на предостережения и проклятия, посылаемые тем женщинам, которые решатся выйти в сферу публичного творчества, попытаются овладеть языком как орудием власти. Пространство женского творчества — это будуар, и ее поэзия, как, с точки зрения Каткова, это было в случае Сарры Толстой, — своего рода будуарное зеркало, способ вглядеться в себя. Практически единственным жанром, естественным для женщины, объявляется дневник в качестве орудия скорее даже не самопознания, а самовоспитания.

«Педагогические» аспекты женского писательства интересно акцентированы в повести «Переписка сестры с братом», опубликованной в 1845 году в журнале для детей «Звездочка»[379]. Героиня повести — тринадцатилетняя Маша Долинина — мечтает стать писательницей, но эта ее мечта — лишь проявление болезни тщеславия, желания «притворяться перед публикой». Ее старший брат Евгений, выступающий в роли ментора, в своих письмах предостерегает ее от мечтаний о публикациях и славе, хотя само стремление к писательству не считает предосудительным. Он пишет Маше:

имей его в сердце своем, но только не показывай никому,