Лжедмитрий I - Николай Алексеев

Люба встретила мужа очень приветливо:

— Ах вот и ты, ласковый мой! А я ждала тебя, за работой сидючи, да и вздремнула, ха-ха! Лучина это потрескивает, тихо так… Ты уж не серчай на женку свою, что не так скоро отворила.

Никита ничего не ответил ей, прошел в избу, скинул кожух и опустился на лавку.

— Чего долго не шел? Соскучилась я по тебе страсть! — говорила Люба.

Он не мог говорить от волнения, сидел бледный и тяжело дышал.

Она села к нему на колени, обвила его шею руками, любовно засматривала ему в глаза.

— Никто не был? — вымолвил он наконец через силу.

— Никто! — быстро ответила она. — Да и кому ж быть? Разве я пущу кого-нибудь без тебя? Тут все народ такой озорной…

— Озорной, говоришь?

— Ну да… Пристают все, — ответила Люба и улыбнулась; ее мелкие хищные зубы так и сверкнули молочной белизной.

В его груди поднималось бешенство.

«Змея!» — думал он про себя. Но он сидел, опустив руки, в то время, когда ему хотелось задушить ее, отвечал поцелуями на ее поцелуи. Хитрая, красивая змейка связывала своими кольцами сильного медведя.

Никита дышал все тяжелее.

— Пристают? Ребра переломаю! — свирепо сказал он и стукнул своим мохнатым огромным кулаком по столу так, что доска треснула.

— Чего ты? — весело расхохоталась Люба. — Всех, которые ко мне пристают, разве перебьешь?

— Много, знать, их?

— И-и как много!

— И Яшка пристает?

Люба пристально посмотрела на мужа.

— Нет, он не озорной… Нет, он не пристает, — медленно проговорила она. — А что ты вспомнил о нем?

— Гм… так… — пробурчал Никита.

Люба смотрела прямо ему в глаза; на ее лице не было заметно и признака смущения.

Никите хотелось вырвать эти бесстыжие красивые наглые глаза.

Он крепко сжал Любу в своих объятиях.

— Больно! Ой! — воскликнула она.

Никита оттолкнул ее и крикнул:

— Сон это или нет?

Жена смотрела на него с удивлением.

— Нет, ты скажи, сон это или нет? Чего смотришь? Твои глаза правды не скажут! Змееныш! Знаешь, мне хочется двумя пальцами взять тебя вот за эту шею белую и придушить, — говорил Никита, смотря на жену, налитыми кровью глазами. Со стороны его можно было почесть за пьяного.

Люба побледнела, но быстро оправилась:

— Ха-ха! Ты хмелен, а мне сперва и невдомек. Придушить меня хочешь! Кто же тогда тебя, Медведя, любить будет?

— А ты любишь своего Медведя? — точно прорычал Никита.

— А то нет?

Он наклонился к ней.

— Кого сильней любишь — меня или Яшку? — проговорил он сквозь сжатые зубы.

Яркая краска залила щеки Любы и пропала.

— Что тебе дался этот Яшка, понять не могу! — промолвила Люба, презрительно пожимая плечами.

Он взял ее за плечи.

— Оставь! — досадливо проговорила Люба, стараясь вывернуться.

— Хоть ты и змея, а из лап медведя не выскользнешь, — пробормотал он, не то делая гримасу, не то улыбаясь.

Он тряхнул жену.

— Говори! Во сне я видел или наяву, что ты на крыльце целовалась с Яшкой?

— Пусти, — пробормотала Люба.

— Не пущу! Говори: во сне или наяву?

Она поняла, что ее тайна открыта и отпираться бесполезно, и дерзко уставилась на него.

— Ну, да — наяву! Ну, что ж?

Никита не ожидал такого прямого ответа и был сбит с толку.

— Да как же ты смела? — пробормотал он.

— Так и смела! Пусти, что ль!

Но он ее не выпускал. Что-то клокотало в его груди.

— Змея! — прорычал Никита, чуть не ломая плечи Любы.

— Пусти, Медведь! Больно!

— А! Больно! Это хорошо, что тебе больно!

Его искаженное лицо было страшно.

В глазах Любы загорелись злобные огоньки.

— Ну, да! Я целовалась с Яшкой и еще буду целоваться…

— Нет! Не будешь! — рычал Никита.

— Буду! А на тебя, душегуба, и глядеть не захочу!

— Душегуба?

— Да! Али забыл, как ты из кабалы от князя Щербинина освободился? Сам же мне, дурак, рассказывал! Смотри! Пикнуть у меня не смей! Слово молвлю — сложить тебе голову на плахе!

Никита безмолвно смотрел на нее. Он давно уже выпустил ее плечи, и Люба, говоря, подвигалась к сеням.

— Да ведь тебя же ради! Тебя! — воскликнул он.

— Меня? Ха-ха-ха! Нужен ты был мне! Себя, себя! Ишь, измял всю, леший! Теперь вот назло тебе на твоих глазах буду с Яшкой миловаться! — крикнула Люба и шмыгнула в сени.

— Врешь! — рявкнул Никита и кинулся за нею.

С ним сделалось что-то необыкновенное. Каждая жилка его побагровевшего лица дрожала. Он догнал ее в сенях, втащил в комнату.

Люба взглянула на лицо мужа и поняла, что настал ее смертный час. Она задрожала. Еще за мгновение перед тем дерзко раздражавшая зверя, теперь она молила о пощаде:

— Микитушка! Милый! Прости!

Он не слышал ее мольбы. Он бормотал только:

— Врешь! Не будешь!

Как легкое перышко, приподнял он над собой ее маленькое тело.

— Будешь? — задал он ей вопрос, смотря снизу вверх на ее лицо.

Ответь она «не буду!» — быть может, он пощадил бы ее.

Но Любу этот вопрос ободрил: ей представилось, что он только грозит и не решится убить ее. К ней вернулась ее прежняя дерзость.

— Зверь! Душегуб! Буду! — крикнула она.

— А-а! — прорычал, брызжа пеной, Никита и, захватив ее ноги в одну руку, завертел ею над своей головой, как легкою тростью. Все быстрее и быстрее вертел он ее. Вдруг раздался глухой, страшный треск: это Медведь раздробил череп Любы о стену.

Чуть светало, когда Никита-Медведь, сразу постаревший лет на десять, одетый в новые лапти, с котомкой за плечами, с толстой палкой в руке вышел из дверей своей лачуги и быстро, не оглядываясь, удалился.

Никто не видел его ухода, кроме Яшки, которому не спалось и который выполз из своей лачужки.

— А! Медведь ушел! Что за притча? Ну да нам это на руку — пойду к своей зазнобушке… — пробормотал он и, выждав, пока Никита скрылся на повороте, пробрался в избу Медведя.

Однако через минуту он выскочил оттуда с перекошенным от ужаса лицом, вбежал в свою избенку, лег на постель и с головой закрылся овчиной, которая заменяла ему одеяло, и его трясла такая лихорадка от страха, что зубы стучали.

Видно, не по вкусу пришлась ему медвежья расправа!

VII

Удар судьбы

Лазарь Павлович вернулся домой после поездки с князем Щербининым в очень веселом расположении духа.

— Ну, мать! Зови Лександра! — сказал он Марье Пахомовне, едва вошел в светлицу.

Та бегло взглянула на него.

— Нализался, старый! — промолвила она, покачивая укоризненно головой.

— Нализался! Почему ж на радости и не нализаться? Да и вовсе я уж не так, чтобы…

— Значит, сладилось?

— А ты не спрашивай! «Значит, значит…» Зови-ка лучше Лексашку.

Константин, сидевший в светлице, с недоумением смотрел на отца и на мать. Он не мог понять смысла их таинственного разговора.

— Сходи, кликни Лександра, — сказала Константину мать.

Он поспешил исполнить ее приказание.

— Лександр! Подь, отец с матушкой кличут, — сказал он брату.

Тот побледнел и спросил:

— Зачем?

— Не знаю. Отец веселый такой.

Александр перекрестился и поплелся в светлицу. Он был похож на приговоренного к смерти. Константин последовал за ним. Его разбирало любопытство.

— Ну, сынок, садись-ка да потолкуем, — сказал Александру отец.

Сам Лазарь Павлович и Марья Пахомовна поместились за столом на лавке, Александр опустился на скамью против них. Константин присел в углу подле двери.

Александр, взглянув на лица родителей, побледнел еще больше: он понял, что не ошибся в своих предположениях насчет причины зова.

«Пришел час!» — подумал он.

Лазарь Павлович несколько времени молча поглаживал бороду и смеющимися глазами смотрел на сына.

— Хочу тебя, Лександр, маленько на цепь посадить, хе-хе! — начал Лазарь Павлович. — Будет тебе зря-то шататься. Правду ль я говорю, мать, что будет?

— Истинно твое слово! Давно пора, — ответила Марья Пахомовна.

— Ну, давно — не давно, а теперь пора пришла. Женить хочу я тебя, Лександр.

— Батюшка! Уволь! — промолвил сын.

— Э-э! Вот те и на! Это что же такое? — воскликнул старик.

— Дурь он себе в голову вбил, — заметила ему жена.

— Все, чай, насчет монастыря подумывает? Думал я, что дурость с него спала, ан он и до сих пор… Вот что я тебе скажу, Лександр, — строго заговорил Лазарь Павлович. — Молиться Богу и душу спасать — доброе дело, а только наперед свершить надо то, что Бог повелевает. А Бог закон дал: «Плодитесь и множитесь…» Посему тебе не о монастыре, а о женитьбе теперь думать надо. Когда же поживешь с женой да детей, которые народятся, вырастишь, ну, тогда ступай в обитель иноческую, принимай чин ангельский.