Символ веры - Гелий Рябов

Вчера я повел Надю в Никольскую церковь, мы молились там. Я смотрел на ее лицо, оно прекрасно, когда же она разговаривает с Богом — становится еще прекраснее… Пусть мир и любовь снизойдут на ее мятущуюся душу, и мне тоже надобно успокоиться, прийти в себя. Начались эксцессы, я понимаю, любая власть чревата ими, но так хотелось, чтобы мы были властью от Бога, так хотелось… Говорил, советовал, упрашивал и доказывал: господа, остерегайтесь мщения, не пачкайте душу живую, мы с вами христиане. Со мной соглашались, меня поддерживали, было решено обратиться к Верховному с просьбой отменить смертную казнь на нашей территории в назидание нашим противникам и потомкам. Я подготовил текст, уведомил Верховного, он согласился рассмотреть — и вдруг…

Утром сообщили: группа неизвестных в офицерской форме ворвалась в тюрьму и увела арестованных учредиловцев и большевиков, участников восстания в Куломзине. Их трупы были обнаружены на берегу Иртыша. Поехал на место: голые, в штыковых рваных ранах, снег в крови, будто зарезано целое стадо свиней. Уже через час выясняю: участвовал поручик Черченко, — из конвоя Верховного. Бросился к нему — дома, пьян, разговаривает примерно так: «А ты как думал? Они наших вешают, а мы их — целовать?»

Трагическая глупость ситуации усугубляется тем, что идиоты учредиловцы добровольно вернулись в тюрьму, будучи освобождены восставшими большевиками. Ирония судьбы…

Молимся, Надя тихо спрашивает: «Спаситель искупил своей кровью наши грехи… И этот страшный расстрел — тоже?» Что ей ответить… Правду? Я не знаю ее. И отвечаю: «Не знаю…»…

…Прибыли Гаррис и Уорд, Верховный сама, любезность — нам нужно снаряжение, патроны и снаряды; они спрашивают о формах будущего правления, он традиционно уклончив: «Господа, давайте сначала одержим победу». Уорд шутит: «Мы согласны с любой формой диктатуры — кроме диктатуры пролетариата». Колчак просит Помощи против атамана Семенова, тот восстал, хочет жить вольно, грабить и убивать смело. И здесь неожиданность: оказывается, Семенова опекают японцы, поэтому нам придется примириться с непокорным атаманом. Господи… Это ведь уже развал, неужели он не понимает этого?

Они ушли, Темирева появилась из кабинета под руку с Надей:

— Милый, позволь представить тебе супругу Алексея Александровича…

Надя смущена, но держится прекрасно: «Я очень рада». Он галантно и неравнодушно подхватывает ее руку и целует: «Я не завидую вам, полковник, потому что обладаю не меньшим сокровищем, но, уверен, все остальные завидуют нам?» — смеется, слегка натянуто, впрочем. Я понимаю, он уже прочел в моих глазах осуждение и не желает разговора. Что ж, одни на один такой разговор был бы невозможен, он оборвал бы меня взглядом, но теперь, при дамах…

— Ваше высокопревосходительство, срывы и неудачи внутренней и внешней политики объясняю единственно непоследовательным продвижением главной нашей идеи.

Он пытается сдерживаться, но взбешен, желваки слегка двинулись. Пусть. Я служу ему бескорыстно и имею право сказать — это право друга и соратника по борьбе.

— В чем же неудачи, Алексей Александрович? Мы провели мобилизацию, и она удалась. Это первый признак серьезного правительства.

— Да, крестьяне — производители товарного хлеба на нашей стороне, вы дали им свободный рынок. Но Таких крестьян немного, подавляющее большинство бедны или около того, им по пути с большевиками, всеобщее владение землей Привлекательно для земледельца…

— И большевистская продразверстка тоже?

Александр Васильевич, могучая идея монархии повернет к себе самых заскорузлых, но ее надобно проводить последовательно. Если народ русский увидит, что вы за исполнение того самого закона, о котором ратовал еще Пушкин в; оде «Вольность», — мы вернем правду и право. В противном случае гибель. (Кажется, я уже готов признать конституционную монархию? Возможно… В конце концов, любая монархия лучше любой республики.)

Улыбнулся: «Надежда Юрьевна, ваш супруг всегда так горяч?» — «О, он так умеет убеждать…» — «Мы это чувствуем и давно». Мы все, естественно, смеемся, хотя Мне совсем не хочется.

Темирева мрачно поглаживает виски: «У меня от этих… иностранцев голова заболела. У них бесстыдные лица, ты заметил — никто из них ни разу не взглянул тебе в глаза! Это дурной признак…» — «Ты права… А вы, полковник, наивны, это странно… Неужели вы полагаете, что после распутианы и могучего засилья иудеев можно объявить о возрождении трона? Нас сомнут. И союзники… Да они мгновенно продадут нас большевикам, как только почувствуют, что чаша весов склонилась в противоположную сторону. Продадут и предадут — такова судьба всех неудачников в политике. Я не Могу этого допустить».

Но ты уже допускаешь это, ибо «побеждающему дам меч», и победа эта не сила оружия. Это сила духа прежде всего. Что же до «засилья иудеев» — я русский, и властвовать мною не может никто. Это довод полиции…

Темирева мрачнеет еще больше: «Нам всем скоро понадобится великое терпение и великое мужество». — «Аня, не пугай нашу гостью…» — «Мы знаем горькую правду… — Она непреклонна. — Впереди крестный путь, мы должны пройти его с честью. Претерпевший до конца спасется». Она удаляется величественно, будто императрица. Провожаю Надю до дверей, она успевает шепнуть: «Я люблю тебя». О Господи, как все печально…

— Ваше высокопревосходительство, с большевизмом и гнусностями эсеровщины бороться необходимо, но так, чтобы не подрывать доверие к моральным основам власти, между тем…

— Я знаю. Что вы предлагаете?

— Вот списки зачинщиков и участников этого кошмара. Я полагаю, мы будем действовать в рамках Закона?

— Их будут судить, но, полковник, я хочу быть откровенным. Вот прошлогодние большевистские газеты. Взгляните. Некий Блюмкин убивает Мирбаха, посла в Москве. Он делает это по поручению Александровича, заместителя Дзержинского. Эсеры как всегда, бушуют. Они хотят сорвать Брестский мир. И вот — суд. Председатель партии Спиридонова — амнистирована. Блюмкин — амнистирован. Из-за них Советы висели на волоске — и амнистия! Это — политика. Совсем не глупая политика, полковник. Обратите внимание: Александровича они казнят! Гениально!

— Убийц оправдают?

— Всегда надобно бросить кость демократической общественности. — В его голосе ирония. Не могу понять, в чей адрес. В мой ли (неужто я так наивен?) или ненавистной ему демократии?

Но ведь и мне она ненавистна. В чем же мы не сходимся? Ведь мы перестаем понимать друг друга.

Что тетерь будет? Что?

Скоро весна, Арвид скрывает меня от Шорина, а я стараюсь попасться ему на глаза. По-моему, он уже снисходительно улыбается, наш командарм, но Арвид считает, что Шорина обманывает мой вид: снова выгляжу юным краскомом.

А дела на фронте плохи, социалистическое отечество в опасности, и опасность эта грозная. Новожилов исчез, дезертировал, наверное, и это его закономерный конец. Я стараюсь не вспоминать о нем (голубой шарф? Подумаешь, ерунда…), тем более что воздыхателей хватает: все время ловлю пристальные взгляды Серафима Пытина. Слишком пристальные… Затеял со мною диспут: почему социалистическое государство не должно допускать влияния церкви. О чем тут спорить? Церковь всегда отвлекала людей от насущных забот и дел, манила чепухой — загробной жизнью, обещала несбыточное, забирала взамен последние крохи. Тут все ясно, но у Пытина свой взгляд. Он уверяет, что избыть церковь окончательно невозможно — в государстве всегда существует наиболее отсталая часть населения, и есть еще тай называемая международная реакция на РСФСР. Мы должны показывать образцы демократии — таково его мнение. А по мне — чем объяснять дуракам и дурам их очевидное заблуждение церкви закрыть, а наиболее строптивых попов поставить к стенке. Пытин в ужасе: как — кричит он — это же насилие, произвол! Отвечаю: когда ребенок играет о огнем — ребенка шлепают, и больно, я огонь гасят. «Но без огня человечество не проживет», — «Заменим поповский псевдоогонь огнем истины и все встанет на свои места». Он улыбается: «Что есть истина?» — «То, за что бьемся с белыми гадами». — «Так ведь если теоретически — это битва тех, кто бьет яйцо с тупого конца, с теми, кто бьет его с острого». — «Это — ложь!» — «Докажи… Да ведь и это еще не все. Не за горами время, когда церковь исчезнет, ибо она вертикальная иерархия и играет в Бога, но не верит в него, и возникнет церковь истинная, с горизонтальной иерархией, в которой все решает личность верующего, его свободный дух». — «Глупости». — «Докажи». — «Тут нечего доказывать…» Увы, такими словами и доводами его не убедить. Он рабочий, но он другой. Этим, другим, уже сейчас нужны совсем иные слова и иные доводы, а у меня их нет… Но тот, кто не может, не хочет или боится ответить на тяжелый вопрос, — тот погубит дело.