Нежность к ревущему зверю - А Бахвалов

- Вячеслав Ильич!

- Добрый вечер! Не разбудили?

- Что вы! - испугалась она. - Заходите. А вы - Лютров? Я вас сразу узнала, вы самый большой из летчиков, и Жора мне о вас говорил... Вот вам стулья, а я вот тут устроюсь... У вас вино? Почему?

- Есть повод. Вы об аэродромных делах ничего не знаете, а я сегодня именинник, вот и приехал с вином. Не выгоните? Мы не надолго.

- Что вы, Вячеслав Ильич!

Когда она присела на кровать, свет лампы ярко охватил половину лица, подернутого желтизной, четко обозначил синеву под глазами. Выражение заинтересованности их визитом, торопливость голоса и то, как она слушала или двигалась, выдавали растерянность. Было ли это следствием слабости или сознания неправомерности внимания к себе друзей Димова, которому она "никто", трудно сказать. Она беспрестанно перебирала пальцами, сжимая над грудью воротник халата, слушала, улыбалась, как если бы этот поздний визит двух мужчин, которых она принимает в халате, выглядел само собой разумеющимся. Чернорай постучал ногтем по бутылке.

- Вам можно?

- Чуточку, ладно? Вот только переоденусь. В комнате не было ширмы. Она распахнула дверцу шкафа и, стоя за ней, бесшумно сменила халат на темное, слишком свободное платье.

- Вот и все. Давайте помогу.

Пока она нарезала лимоны, а Чернорай пыхтел, коверкая ножом полиэтиленовую пробку бутылки, Лютров оглядел комнату. Две кровати с тумбочками у изголовий, у окна стол, за которым они сидели, справа от входа шкаф с зеркалом. Вот и все, если не считать недорогого магнитофона на тумбочке у ее изголовья да большой фотографии Димова над кроватью. В нижнем углу снимка округлым школьным почерком, какой остается у женщин, так и не окончивших школы, было написано: "Если ты мужчина, и если знаешь, на что способна любовь, пожалей меня, не говори "нет"..." Минуту Лютров томился, вспоминая, где он читал эту мольбу, и наконец вспомнил: надпись была обнаружена археологами на стене погребенного города, в Помпеях. "Если ты знаешь, на что способна любовь". На что же?

- Хорошо, что вы навестили меня. Скучно одной. Галя, подружка моя, в отпуску, в доме отдыха... Я уж решила, что вы забыли про меня.

- Некогда было, Любочка, дела. Сидели у моря, ждали погоды.

Чернорай разлил коньяк, старательно вывалял в блюдце с сахаром дольку лимона и вдруг заговорил так, словно только что вспомнил о такой надобности:

- Да! Мне нужно вам кое-что сказать, Люба... Не смотрите на Лешу, он не помешает. На днях я получу кучу денег и смогу отправить вас на юг, в санаторий... Врач советовал, даже адрес дал, это возле Ялты, кажется. Словом, отправитесь набираться сил. Не вздумайте отказываться, не то мы поссоримся.

Теперь на лице ее четче обозначилась растерянность. Она переводила глаза с Чернорая на Лютрова с видом человека, который не может понять происходящее.

- Вам нужно подлечиться, Люба. Слава прав. Вид у вас нездоровый... И обстановку сменить не худо.

- А как же на работу?

- Какая там работа, к черту! Посмотрите на себя, вас узнать невозможно. Хватит об этом... За ваше здоровье! И не возвращайтесь, пока снова не станете красивой, договорились? - В голосе Чернорая чувствовалось облегчение.

- Спасибо, - рука ее, державшая стакан, опустилась, губы дрогнули.

- Пейте, пейте, спать лучше будете.

- Я сейчас, я выпью, - едва успев поставить стакан на край стола, она привалилась на кровать, уткнула лицо в подушку.

Чернорай посмотрел на Лютрова: видишь, какие дела, как бы я тут без тебя.

- Ну вот, - Чернорай встал и склонился над ней, - я думал, вы поздравите меня... Ну, Люба? Зачем так?

Он присел на кровать, приподнял ее за плечи.

- Ну? Что же это получается? У вас гости, а вы?..

- Простите меня... Я сейчас, - не поднимая головы, она прижала платок к заплаканным глазам. - Вот и все, больше не буду...

Оттого, что в стакане было слишком мало коньяку, она попыталась выпить залпом, но поперхнулась, закашлялась, попыталась улыбнуться.

- Так-то лучше. В двадцать лет после любой передряги кажется, что кругом одни концы. А жизнь, Люба, дело долгое и всячески неожиданное, наперед ни черта не загадаешь...

Немногословие Лютрова, его положение случайного гостя, не то чтобы смущало ее, но, видимо, вызывало опасение, что он неправильно поймет происходящее, не узнает главного, - так выглядело побуждение Любочки рассказать ему обо всем, что и как было у нее с Димовым.

Говорила она сбивчиво и долго. Но причиной долгого потока слов была жалость к себе от уверенности, что за все это она не заслуживает такого наказания. Иногда прорывалось раздражение человека, у которого отняли нечто, принадлежащее ему. Казалось, погибнув, Димов не сдержал обещания, и это было жестоко по отношению к ней. Но была в ее словах и боль большого чувства. Она прорывалась меж строк, сама собой, и в какой-то степени сглаживала неоправданное побуждение говорить о себе, а не о погибшем.

- ...Проснусь ночью и никак в толк не возьму, со мной ли все случилось?.. И такое во мне происходит, будто с ума схожу. Есть забываю, людей мне видеть неинтересно, и все мне лень, будто сто лет проспала. Галя накажет за хлебом сходить, я помню, а идти не хочу... И все чего-то забыть боюсь, а чего не знаю... Тут на магнитофоне Жорин голос, я как стану забывать его лицо, то запускаю и слушаю... Закрою глаза и вижу, как живого, вспоминаю, как познакомились в поезде, как мне страшно стало, что он сидит против меня. От страха я какая-то веселая стала и рисковая, гляжу на него и улыбаюсь. "Вы так улыбаетесь, будто знаете меня?" - "Знаю, говорю". - "Уж не в одной ли конторе работаем?" - "Да". - "Дела! Как же я вас раньше не приметил?" - "Где вам! Вы все, летчики, такие, никого не примечаете". И вроде бы не то говорю, не по себе как-то, а он смеется, ерунда, говорит, и подал мне "Огонек", сам сбоку сел. Листаем вместе журнал, а там - картина Рембрандта... Я покраснела, а он так потешно стал объяснять, что она означает, сказал, что ходил на выставку, где ее показывали. А я и сама там с Галей была и, оказалось, в один день с ним. Он мне про "золотой дождь" толкует, а мне на ум Галины слова пришли. Она как увидела эту женщину на картине, и давай смеяться: "На тебя, говорит, Любка, похожа, такая же толстая". Вспомнила я про это, чего-то стыдно стало, листаю страницы, а пальцев своих не чувствую. Потом мы весь вечер пробыли вместе. Раньше я думала, что он гордый, а у него привычка такая смотреть куда-то вверх.

Внимание к ней Димова, парня, о каком она и мечтать не могла, подняло ее в собственных глазах, придало ей уверенности в своем будущем, освободило от скованности.

В день катастрофы она не пришла на работу, отпросилась в женскую консультацию, куда ходила не столько по необходимости, сколько по настоянию Димова. После осмотра, когда старый врач мыл руки, а Люба стояла за ширмой и одевалась, она услышала: