Борьба за Краков (При короле Локотке) - Юзеф Крашевский

У ворот дожидались их Герман Ратиборский, Зудерман, Пецольд Рожновский, Хинча Кечер и еще несколько богатых купцов из тех, что тут хороводили, все очень взволнованные; издали заметив войта, они с надеждой устремили на него взгляды, но Генрих дал им знать, что ничего хорошего нельзя было ждать. В прежнее время все эти люди были окружены в городе почетом и уважением, их мнение торжествовало, перед ними склонялись, с ними считались, потому что они здесь держали все в своей власти.

Один лишь Локоток показал им, что для него они были только гости и временные обитатели города, и от них он требовал послушания и готовности к жертвам.

Городские заправилы были глубоко оскорблены таким отношением. На улице никто не начинал разговора: Альберт слез с коня и пошел к себе в дом, за ним первым последовал Герман Ратиборский, а затем и все остальные.

Когда все поднялись в верхний этаж и вошли в главную горницу, Альберт сбросил с себя верхнюю одежду и снял шапку, потом обвел взглядом своих гостей и приказал закрыть двери и приставить к ним стражу, чтобы никто не мог подслушать.

Все окружили войта, приготовляясь слушать принесенные им вести. Альберт провел по лицу белой, бледной рукой.

— Напрасно было бы надеяться на князя, — сказал он, — от него мы ничего не дождемся. Он ненавидит немцев, никакого сожаления к нам у него нет, мы или погибнем в его княжение, или должны будем убираться отсюда прочь. Меч заменяет у него все законы.

— Это правда, — подтвердил Герман, — нам давно следовало подумать об этом.

Все тревожно переглянулись между собой. Альберт поднял руку.

— Я требую от вас послушания и молчания. Нам нужен другой повелитель, и мы его добудем. Мы должны освободиться от польской власти и польских законов.

Ропот одобрения был ответом на эти слова.

— Мы должны пригласить сюда князя из Силезии, — сказал Альберт.

Никто не возражал ему.

— Локоток разбросал свои войска. Мы уж раз выбили его отсюда, прогнали и от Сандомира, и из других местечек, и теперь принудим его к бегству.

Альберт говорил это так убежденно, как будто он не сомневался в исполнимости своих планов, но лица окружающих выражали тревогу.

— Гм… — пробормотал Хинча Кечер, — если мы и примем это решение, то сначала надо хорошенько обсудить его, — мы знаем, что князь смел, отважен и упрям. С ним нелегко будет справиться.

Войт презрительно усмехнулся.

— Да, он отважен, — сказал он, — но сила его не равна его отваге. Будем только все помогать друг другу и готовить людей к тому, что необходимо на что-нибудь решиться, чтобы избавиться от рабства.

— Конечно, всякий силезец был бы для нас лучше, — отозвался Зудерман. — Теперь не то, что при Лешке Черном, когда мы здесь были панами, теперь мы должны уступать полякам. Теперь мы — их слуги. Для них должны даже язык свой ломать.

Альберт задумался и не слушал его.

— Силезцу, — прибавил он, — помогут чехи. Духовенство тоже имеет силу и власть, а с нами епископ Муската. Он не простит им Беч. Посчитайте-ка, какая это будет сила, если соединятся силезцы, чехи, бранденбуржцы, крестоносцы, епископ и мы.

Этот перечень вызвал улыбку удовольствия на лицах всех присутствующих, за исключением Кечера… Пецольд и Герман, смеясь, Ударили в ладоши. Герман, более осторожный, подошел к дверям удостовериться, не подслушивают ли.

— Нельзя терять время, — говорил Альберт. — Я сам поеду в Околь к князю Болеславу и поговорю с епископом. Надо послать гонцов к чехам и крестоносцам, чтобы склонить их на нашу сторону. Осадим его со всех сторон.

Войт взглянул на Германа Ратиборского, и тот кивнул головой в знак того, что он готов исполнить все, что требуется. Пецольд Рожновский сказал громко:

— Я поеду всюду, куда пошлете.

Образовались отдельные группы, разговаривали вполголоса.

Совещание продолжалось долго. Многое надо было тщательно обдумать. Под конец, когда все собрались уже расходиться, брат войта Генрих сказал, обращаясь к собранию:

— Пока все это сбудется, мы должны отвешивать им низкие поклоны, чтобы они не могли нас ни в чем заподозрить, а завтра и послезавтра нам надо заплатить последние наложенные на нас повинности. Пусть думают, что мы им покорились.

Германа возмутило это предложение.

— Еще что? — воскликнул он. — Зачем мы будем набивать их ненасытное горло. Зачем это все откладывать да откладывать!

Альберт покачал головой.

— Надо дать что-нибудь, чтобы усыпить их подозрительность. Если не соберем, сколько они требуют, заплатим половину, скажем, что больше не нашли… Попросим отсрочки.

— Половину! — подтвердил Зудерман. — Они жадны, возьмут и половину; а пока дождутся остального, их уж и след простынет.

— Ну, ладно и так, — сказал Герман, — а теперь держите язык за зубами и кланяйтесь низко до земли, пока их черти не унесут отсюда.

— Зудерман, — прибавил Альберт, — поедет в Сандомир уговаривать мещан, чтобы они поступали так же, как мы, и подчинились князю Опольскому. Генриха я пошлю в Сонч, может быть, и он к нам примкнет.

— С сандечанами ничего не выйдет, — заметил Хинча, который предвидел больше осложнений, чем другие. — Я бы советовал их не трогать — это наши враги. Если Краков пойдет направо, то они уж, наверное, свернут влево. С ними не выйдет ничего хорошего.

Но Альберт, который считал себя умнее Кечера, пожал плечами.

— И в Сонче есть наши, — коротко отрезал он, — мы столкуемся. А если бы их не было, мы поселим их умышленно. На Сонче мы могли бы держаться, да не забудем и о Познани, надо отвоевать ее у него.

Широко задуманный план заговора ослепил господ советников и окрылил их горделивыми надеждами.

Альберт показался им как раз подходящим человеком для борьбы с маленьким князем.

Они смотрели на него с уважением, как на своего пана и князя, догадываясь, что то, что он только что высказал, должно было давно уже сложиться в его душе, но теперь созрело и обнаружилось в надлежащий час. Им уже мерещилась новая жизнь.

Войт Альберт, оглядев собравшихся, заметил на всех лицах выражение почтения и веры в себя. Один только Хинча Кечер устремил глаза в пол и что-то обдумывал, но не решался высказаться перед всеми.

Герман крепко пожал руку Альберта, его примеру последовал Пецольд из Рожнова, а Зудерман заранее улыбался в надежде, что поляков всех вырежут, и тогда начнется чисто немецкое царство. В эту минуту войт Альберт был действительно королем и повелителем города, и все готовы были подчиняться ему.

Еще раз наказав собранию осторожность и молчание, Альберт распустил своих единомышленников.

III

В шинке при пивоваренном заводе на Гродзской улице, недалеко от рынка, продавалось пиво собственного изделия, славившееся своей густотой и крепостью, и те, кто побывали с Локотком в Гданьске и попробовали тамошнего черного, как смола, густого пива, утверждали, что шелютинское пиво было не хуже.

Что он там примешивал, как варил его и чем приправлял, что оно было так вкусно и никогда не кисло, а, напротив, постояв, становилось еще вкуснее, это было его тайной. Сам он выделывал солод, собственными руками приготовлял закваску, и никто не знал его секрета. К Шелюте приходили и те, что посещали городскую пивную. Шинок его имел еще ту выгоду, что тут же помещался мясник, который приготовлял различные мясные кушанья. Здесь можно было и хорошо выпить, и вкусно поесть. В главной горнице всегда горел огонь, и две служанки с веселыми шутками суетились около котла и очага. Шелюта всегда старался, чтобы хоть одна из них была молодая и красивая, так как знал по опыту, что это еще улучшает вкус нива.

Здесь было всегда весело. Одним из постоянных гостей Шелюты был некто Чемостка, который был известен всему городу, а раньше и замку своими шутками. Без него не обходилась ни одна веселая беседа.

В то время люди веселые, особенно забавники и шуты, были в большом почете, и в каждом городе, при каждом княжеском или магнатском дворе были свои любимцы, оживлявшие и развлекавшие гостей на пирах и собраниях. Поэтому и мы должны изобразить их. Они являются необходимой принадлежностью картины того времени.

Чемостка был притом особенный шут, он смешил не только словами, но и всей своей особой. Его руки, ноги и голова двигались не так, как у всех людей, но были выворочены, как у куклы, и так сгибались, что казалось, вот-вот он разлетится в куски. Он был непомерно худ и длинен, лицо у него было вытянутое и вечно смеющееся. Он ни одного шага не делал по-человечески: то выбрасывал вперед ноги чуть не на сажень, то вытягивал руки вверх или выделывал ими какие-то необыкновенные движения. Кожа на его голове двигалась, как будто была чужая, он умел шевелить ушами, каждым — отдельно, а когда строил печальную гримасу, можно было лопнуть со смеха. Родом он был поляк, но при дворе Лешка Черного выучился говорить по-немецки и шуточки свои говорил, по желанию, по-польски или по-немецки. Случалось ему и латынь коверкать, чтобы показать, как он был умен.