Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов

Три девки, вываливая груди из глубокого декольте, взяли их в оборот, требуя «шампанского» – на самом деле, дешевого игристого вина, если вообще не сидра, превращавшегося в шампанское только в счете.

Им было лет семнадцать, от силы – девятнадцать. Похоже, все три русские.

– Русские девки обрушили рынок шанхайской проституции, – проорал Генри в ухо Альберту. – Десять лет назад белые женщины были здесь на вес золота. А эти поначалу брали едва ли не меньше китаянок – пока русских не стали нанимать охранниками, это был единственный способ хоть как-то не сдохнуть с голоду.

За соседним столиком светловолосая девица с трудом освободилась от тесного платья и, тряся грудями, залезла на стул. Пышные подвязки жухлыми цветами алели на рыхлых бедрах.

– Аукцион! – закричала она. – Делайте ваши ставки! Я дам тому, кто предложит лучшую цену!

– Не покупай, – прошептал Генри Альберту, – переплатишь. Возьми любую другую, ты англичанин, может, они с тобой и забесплатно пойдут. У русских нет паспортов, они, чтобы отсюда выбраться, на все готовы.

В глубине зала несколько китаянок танцевали с русскими шлюхами. Статные и высокие русские были за мужчин. Генри знал: так китаянки учатся танцевать европейские танцы. Билетики дешевле любого учителя.

Девушка, просившая шампанского, уселась Альберту на колени.

– Не хочешь выпить – пойдем потанцуем. Всего три билетика за танец, а я хорошо танцую.

– Я не хочу танцевать, – сказал Альберт.

– Не стесняйся, парень, – сказал Генри. – Три билетика не деньги, потанцуй, потискай, может, решишься на что.

Девушка скривила пухлые, почти детские губы:

– Тискаться в бардак идите, я танцевать хочу.

Теперь, когда она не шептала, а говорила громко, Генри услышал, какой у нее звонкий, сильный голос. Ей бы в кабаре петь.

– Как тебя зовут? – спросил Генри.

– Таня, – ответила девушка.

– Традиционное русское имя, – он толкнул Альберта в бок. – Сходи, потанцуй, что ты, в самом деле?

– Только тише, у меня там внизу больная мать, – сказала девушка.

У половины русских шлюх, которых знал Генри, была больная мать, каждая третья из старинного княжеского рода, каждая четвертая рассказывала про свой первый бал в царском дворце.

Впрочем, сегодняшняя была слишком молода для дворцовых танцев. Большевики убили царя, когда ей было лет семь, если не пять, – Генри плохо помнил русскую историю, достаточно и того, что в Шанхае он научился не путаться в русских именах, в этих бесконечных Таньях, Соньях, Машах и Наташах.

Худощавую брюнетку, возившуюся с застежками платья, звали Олга. У нее были маленькие груди и узкие бедра.

– Не гаси свет, – сказал он. – Я люблю смотреть.

– Хорошо, – сказала Олга, – только не шуми, ради Бога.

– Конечно, – сказал Генри и завалил ее на спину. Пружины кровати жалобно скрипнули, Генри почувствовал, как напряглось худенькое тело. Раздвинув девушке ноги, он уставился на ее щель. Он не торопился: за уплаченные деньги хотелось растянуть удовольствие.

– Расскажи что-нибудь о себе, – сказал он.

– У всех русских одна и та же история, – сказала Олга, – тут не о чем рассказывать. Давай, не тяни, ты мне не за разговоры платишь.

Генри ничего не ответил. Как всегда, вид разверстого женского лона зачаровал его. Дикий смех, который рвался из глубин его существа на авеню Фош, снова поднимается к губам – и Олгина расселина начинает смеяться в ответ, хохот рвется сквозь пушистые бакенбарды лобковых волос, морщит складками поверхность бедер. Генри смотрит в этот кратер, в этот потерянный и бесследно исчезнувший мир, слышит звон колоколов Святой Руси, мелодию мазурки, тихий шепот на незнакомом языке, видит сверкающий паркет дворцовых зал, танцующие пары в бальных платьях, золоченые кареты у барочных подъездов, поводящих мордами гнедых коней, легкий пар дыхания, мужика в смешной шапке, милое, простое крестьянское лицо; слышит звон колокольцев, топот копыт, крики ямщика; видит заснеженные равнины, санный след, мчащихся всадников, летящие с неба белые хлопья, а потом – вой волков, женский визг, истошные крики, выстрелы, выстрелы – и над всем этим смех, неудержимый, рвущийся наружу красный дикий смех.

Он вошел в нее со всей страстью изголодавшегося мужчины, вжимая худенькое тело в продавленный матрас, стараясь ни о чем не думать, ничего не представлять, ничего не знать об этой девушке, быть просто мужчиной в головокружительный миг совокупления. Пальцы вцепились Генри в плечи, Олга содрогнулась с такой силой, что плотину прорвало, в ушах зазвенело, все было кончено.

– Я же просила тебя – тише, – сказала она и разрыдалась.

Лето давно кончилось. Над Бундом повисла вуаль дождя, и едва различались высотные отели, утлые лодки на волнах Хуанпу, бегущие рикши, снующие туда-сюда кули. В один из таких промозглых предрождественских дней Генри и Филис ехали в дребезжащей коляске в сторону Садового моста.

– Это совсем не смешно, дорогуша, – говорила Филис, – там были все мои деньги. Я считаю, раз Альберт дал ему мой адрес, он должен мне помочь. Все очень серьезно, поверь мне, правда.

Генри поправил запотевшие очки.

– В такую погоду все выглядит серьезным, – сказал он.

Рикша высадил их у «Астор-хауса», старейшего из новых шанхайских отелей. Альберт уже полгода занимал в нем огромный номер.

– Скотч? – спросил он и, не дожидаясь ответа, протянул Филис стакан.

– Альберт, милый, будь ангелом, выслушай меня, – сказала Филис, залпом выпив виски. – Я расскажу с самого начала, хорошо? Вчера после обеда ко мне в пансион пришел один человек. Сначала я не хотела говорить с ним, но он сказал, что знает тебя и все такое, – и я его впустила. Представился Раковским, Федором Раковским. Мол, он – парижский импресарио, здесь для того, чтобы подготовить гастроли великого русского певца… ну, ты знаешь его имя, милый, он сказал, его знает вся Европа… что-то очень русское, не то на Ч, не то на Щ… я, конечно, впервые слышала, но решила, что удивляться тут нечему. Наоборот, так даже правдоподобней, ведь чтобы наврать, любой жулик выбрал бы знаменитостей, о которых каждый день читаешь в газетах. И вот он услышал, как я пою, и решил, что хочет организовать мои гастроли в Париже.

– Где он слышал, как ты поешь, милая? – спросил Альберт.

– Это бестактный вопрос! – возмутился Генри, с трудом сдерживая смех.

– Наверно, в каком-нибудь кабаре, – пожала плечами Филис.

– Но ты сказала мне, что уже два месяца как потеряла контракт.

– Милый, будь ангелом, дай мне досказать. Он мог услышать, как я пою в баре, просто подпеваю оркестру… и вообще, иногда я пою сама для себя, он мог идти по улице и услышать мой голос… все это неважно, и вообще, обещай, что ты не будешь смеяться, а то я не смогу рассказывать дальше. Обещаешь? Ну вот, вдруг, ты не поверишь, вдруг, без всякого повода с моей стороны, он набросился на меня, и мы начали заниматься любовью. Да, я понимаю, ты не можешь в это поверить, я ведь водила тебя за нос целый месяц, но просто, Альберт, не все мужчины такие терпеливые, как ты. Нет, конечно, я сначала разозлилась, что за манера – смешивать дело с удовольствием, но потом сдалась, он был очень привлекательный, такой, в русском стиле… короче, мы так устали, что заснули, а когда я проснулась, не было ни Раковского, ни пятисот долларов, которые я отложила на черный день. Как он только нашел их, я ведь их спрятала в ящике с моим бельем. Никогда бы не подумала, что такой молодой человек будет шарить по ящикам. Как ты думаешь, Генри, может, он извращенец? Он хотел украсть мои чулки, а потом увидел деньги и не смог удержаться?

– Пятьсот долларов! – воскликнул Альберт. – Боже мой, откуда у тебя такие деньги?

– Милый, это нормальные деньги для Шанхая, – сказала Филис. – Посуди сам, во что обходится здесь жизнь для честной девушки: нормальная квартира стоит 150 долларов, да еще платья, вечеринки, автомобиль…

– У тебя разве есть автомобиль?

– Нет, конечно, у меня нет автомобиля. Откуда? У меня нет ни цента!

Альберт налил еще виски и выпил, разбавив содовой из сифона.

– Больше всего меня удивило, что он назвал твою фамилию, – сказала Филис.

– Филис, дорогая, – сказал Альберт, – не знаю, простишь ли ты меня, но я встретил этого Раковского три дня назад в баре. Он сказал, что он журналист и пишет статью про молодых американских актрис и певиц, который спасаются в Азии от Великой депрессии. Я дал ему твой адрес.

– Альберт, – взвизгнула Филис, – ты бессовестная свинья! Как ты мог так поступить со мной?

– Я думал, он в самом деле журналист, – пожал плечами Альберт, – хотя меня удивил его акцент. Но ничего страшного, я дам тебе пятьсот долларов, только съезжу в банк – и дам.