Год некроманта. Ворон и ветвь - Дана Арнаутова

— Как? Как я могу отказаться теперь? — сквозь слезы бормочет Санс. — Разве не нарочно ты это сказал? Как я смогу уйти к солнцу, небу, людям? Что я отвечу Господу, когда он спросит, сколько душ погубила моя трусость? Дорин был настоящим божьим воином, он бы не согласился из страха. Даже этот мальчик верил тому, кого любил, прости, Господь, его бедную заблудившуюся душу. А я боюсь. Я так боюсь выбрать неправильно! Но если скажу нет, ты будешь убивать снова и снова. Пусть… пусть уж это закончится на мне… Даже если моя душа будет проклята…

Я молчу. Глупый умник. Он считает это трусостью — пускай считает. Но я бы на месте его господа сейчас непременно сотворил какое-нибудь чудо, хотя бы в знак уважения. И это еще раз подтверждает мою глубокую убежденность, что боги недостойны веры в них.

— Я согласен, — поворачивается ко мне всем телом Санс. — Согласен…

Поднимаюсь молча. О чем говорить — теперь? Прихватив инструменты, я склоняюсь над паладином, перевернув его на спину. Разрез. Щипцы аккуратно перекусывают ребра. Ножом перехватываю жгут вен и аорту… Тугой кровавый комок мягко колышется в ладонях, на столе из-под него черной лужицей растекается кровь. На Рыжике приходится расстегнуть плотную рубашку, кости грудной клетки поддаются щипцам легко: куда ему до мощного паладина. Закончив, я отношу второе сердце на стол, укладываю его симметрично первому по другую сторону кристалла и вытираю руки влажным полотенцем.

Санс обреченно смотрит на меня из кресла. Боится. Он из тех, кто всегда боится и всегда преодолевает это. Но его страх мне сейчас не нужен, хранитель должен действовать в здравом уме и без малейшего принуждения.

— Ты ведь помнишь, что тебя никто не заставляет? — ласково говорю я.

Он нервно кивает, косясь на нож, так и оставшийся у тела Рыжика.

— Я согласен. Только… можно помолиться?

И правда, как это я забыл, с кем имею дело?

— Недолго. Если время уйдет — все зря.

Он снова кивает, плотно зажмуривает глаза и быстро-быстро шепчет неразборчивую тираду. Замирает, склонив голову чуть набок, открывает глаза и… улыбается мне. Робко, но облегченно, словно ему и впрямь ответили. По моему кивку уже спокойно подходит к столу, где я зажигаю высокие свечи. Кристалл переливается, разбрасывая вокруг радужные блики, это было бы красиво, если бы не напоминало ту радугу, что плывет перед глазами предвестником сильнейшего приступа гемикрании. Санс растерянно топчется у стола, пока я поправляю сдвинувшийся на волосок с предназначенного места камень. Линии вычерченной фигуры безупречны, свечи горят именно так, как надо, распространяя тонкий запах ладана и сандала — одного этого хватило бы для головной боли. Идеальная картина.

— Дорин, от света идущий к тьме, Ронан, от тьмы идущий к свету, силой ваших душ я призываю равновесие. Санс, по доброй воле избравший справедливость, принимаешь ли ты свою судьбу?

— Да… — тихо, но четко отзывается священник, вытирая влажные от пота руки о рясу.

Все так давно отработано, что теперь не занимает больше нескольких мгновений. Недели подготовки, разумеется, не в счет. Чем старше ритуал, тем меньше в нем показухи. Ровное пламя свечей колеблется, как от порыва ветра, озаряя все вокруг, два мокрых черных комка на глазах съеживаются, словно впитываясь в кристалл, и тот превращается в бурлящее нечто, хлещет вокруг потоками сырой необузданной Силы. Дикая мощь так велика, что даже я отшатываюсь, а Санс стонет, качаясь. Схватив его запястья, я заставляю священника сделать шаг вперед и укладываю его ладони на камень. Крик буравом ввинчивается в мозг, заливая все вокруг кроваво-красным. Кристалл горит, как кусочек солнца, потом медленно тухнет, превращаясь обратно в кусок обычного серовато-прозрачного хрусталя. Перчатки. Оправа. Рядом оседает на пол тело Санса, кажется, у него выжжены глазницы и руки почернели — потом посмотрю, интересно же. Я не ювелир, но столько лет обустраивая лабораторию, чему только не научишься, а инструменты припас давно. Щипцы, чтобы вставить хрусталь в золотой ободок. Другие — зажать на нем зубчики оправы. Холодный с виду камень жжет даже сквозь дубленую кожу перчаток, значит — все правильно. А ведь говорили, что полукровка на это не способен! Надменно кривили бровь, сжимали губы. Этот — и высшая магия?

Кажется, я пьян. От усталости, напряжения, загнанной внутрь боли, спорыньи… Неважно уже. Ничего, сейчас упакую — и спать. Три трупа, загаженная лаборатория… Вот когда пожалеешь, что нет ни малейших способностей к некромантии. У Греля бы они и лабораторию сами вылизали, и на ледник убрались. Точно, пьян. Завернув кристалл в несколько слоев бычьей кожи и уложив в шкатулку, я только и могу доползти до спальни, держась за стену. Все равно никто не видит. А жаль. Хотелось бы. Не слабость показать, разумеется. Щит… Щит Атейне! Первый за пять веков — и сотворенный полукровкой, человеческим ублюдком. Безупречный Щит, идеальный! Но не родичам же его показывать, хотя было бы забавно. Вот разве что Грель мог бы оценить, единственный из всех моих учеников. Во всех смыслах единственный, включая самый главный смысл. Грель — ис-клю-че-ние. Уже потому, что жив. Что-то я его сегодня часто вспоминаю — к чему бы это? Потом подумаю. Когда приду в себя.

Стены спальни качаются, плывут. Я выложился. Рыжика жаль. Сейчас бы плечи растереть и молока горячего. Это у него замечательно получалось, надо признать. Но в ученики мальчик не годился. И я это знал, хоть и пытался делать вид перед самим собой, что раздумываю. Знал — потому и не заказал троих. Порченный эк-зем-пляр… Щенок влю-блен-ный… Вот Грелю я бы сейчас ни за что не доверил растирать мне плечи. Не говоря уж о молоке… Зато Щит Атейне он бы оценил, да… Вещи грудой летят за порог спальни. Кровь, пот, ладан, зелья… Только спальню провонять ими не хватало. Ванну бы. Не смогу. Не выдержу. Значит, ложиться поверх покрывала. И засов на дверь. У меня трупы не ходят, но так… спокойнее…

Интерлюдия 2

Черенок заступа быстро теплеет. Потемневший от времени, выглаженный ладонями, он кажется живой плотью, как и всегда, когда держишь в руках старое дерево, впитавшее много труда. Сточенный по бокам и жестоко выщербленный посередине, заступ то скрипит, то звякает о крупные камни, и яма растет медленно, осыпаясь по бокам, так что приходится то и дело выгребать смесь каменной крошки и мерзлой земли.

Это не мягкая кладбищенская земля пополам с песком, к которой я привык. Намертво слежавшаяся, она покрыта изморозью, почти не отличаясь по цвету от низкого свинцового неба и серых же камней, вылинявших в тумане, потерявших даже свои исконные скудные краски. С усталым злым упорством, таким же серым и холодным, как все вокруг, я долблю смесь глины и щебня, стараясь откалывать куски побольше, поддеваю их краем заступа и выкидываю наверх, не отшвыривая слишком далеко. Еще ведь засыпать. Придется дробить мерзлые комья размером в несколько кулаков, а потом сгребать их обратно. Да, Грель, не выйдет из тебя хорошего могильщика. Ни сноровки не хватает, ни терпения…