Моя вина - Сигурд Хёль

Улица лежала перед нами серая и тихая, меж красных и желтых домов, светлой зелени газонов и темной зелени крон. Все краски были приглушены полночью, но оставались.

Мы наискось пересекли Колетгате и ступили на полосу тротуара, окружающую сад Святого Ханса. Под высоким деревом, размахнувшим ветки над оградой и затенившим тротуар, она остановилась. Она стояла и смотрела на меня.

Ни души не было видно, не слышно шагов — как будто ночь затаилась и ждала.

Она была бесконечно серьезна. И странным показался мне ее взгляд — вопрошающий, пытливый, чуть тревожный, но доверчивый. Я тоже посмотрел ей в глаза. Я тоже был очень серьезен. Сам не знаю почему, я почувствовал значительность этой минуты.

Так мы стояли довольно долго. Мы не прикасались друг к другу. Я был словно во сне, я словно парил над землею. Помню, в голове у меня пронеслось: неужели это я?

Наконец я сказал:

— Отчего вы так на меня смотрите?

И она ответила:

— Хочу убедиться, такой ли ты, как я думала.

Она говорила мне «ты».

Я сказал:

— И что же ты обо мне думала?

— О… просто всякий раз, как я видела тебя, мне казалось, будто я давным-давно тебя знаю. И прибавила, словно сама с собою:

— Странно… до чего же странно, что именно сегодня я встретила тебя…

И все время она была смертельно серьезна и смотрела будто издалека, словно прислушивалась к дальним звукам или к себе самой.

И вдруг она стала какая-то другая. Просто и обыденно она сказала:

— Что-то не хочется домой. Погуляем немного? И она показала вдоль Колетгате, вдоль ограды, окружающей парк.

Мы медленно побрели вдоль ограды. Мы оба молчали. Я просто не мог говорить, для того, что я хотел бы сказать, у меня не было слов.

Мы дошли до северного угла парка, где Колетгате выходит на шоссе Гьетемюр. Здесь ограда делается несколько ниже и есть калитка. Но она была закрыта.

Я сказал:

— Может, заберемся туда, погуляем немного?

— А можно?

Она говорила тихо, будто боялась, что нас могут услышать, хоть на улицах не было ни души.

Я перескочил через ограду и помог ей перебраться.

Мы затаились, прислушались. По-моему, нам обоим казалось, что мы делаем что-то запретное и опасное. Но никого не было видно, ничего не было слышно, кроме влюбленного воркованья ночной птицы, которая никак не могла уняться. Она сидела на суку прямо над нами и повторяла одно и то же признание — опять и опять.

Густо и терпко пахли цветы. Они росли, верно, где-то рядом; я их не видел.

Мы шли среди стволов. Невольно мы взялись за руки, как двое детей в лесу.

Не обменявшись ни словом, мы сошли с дорожки, где гравий хрустел у нас под ногами, и пошли сбоку, по траве, где шаги наши были бесшумны.

Так мы довольно долго шли в полном молчании и углубились в парк. Деревья здесь стояли плотно, и был густой подлесок. Но вот неподалеку мы услышали шаги по гравию. Мы никого не видели, только слышали шаги, и они приближались. Мы отбежали немного по траве, подальше от дорожки, и спрятались за кустом. Она прижалась ко мне, я обнял ее за плечи. Мне было слышно, как у нее бьется сердце.

Шаги близились. Потом на повороте появился человек. То был сторож; на нем была фуражка с позументом и в руке — связка ключей. Он шел, шаркая по гравию, свесив голову, тяжело задумавшись. Он не заметил нас, прошел мимо, шаркая, свесив голову, погруженный в свои мысли. И скрылся из виду. Не знаю, был ли это ночной сторож или просто один из сторожей, возвращавшийся домой.

Мы еще немного постояли не шевелясь. Потом медленно она повернула ко мне лицо. И мы поцеловались.

Вся беспечность, вся веселость, жившие в ее лице в первые часы сегодняшней встречи, теперь сползли с него. Оно было глубоко серьезно, почти строго. Оно было торжественно, вдохновенно — глядя на эти прикрытые веки, я смутно чувствовал, что когда-то уже видел такое выраженье на женском лице. Но ни на одном из знакомых мне лиц. На картине? В религиозной живописи? Молящаяся? Я не мог вспомнить. Да и не мог долго об этом думать.

Как рассказать об этом? Мне казалось, что я в церкви, что меня засасывает водоворот. Я чувствовал, что никогда еще не целовал женщины. Все на свете распалось, исчезло; я видел только лицо с опущенными веками и знал, что и она сейчас бесконечно далека от всего на свете.

Не знаю, сколько прошло времени. Время исчезло, как исчезло все. Когда я снова пришел в себя, у меня было темно в глазах, шумело в ушах, ноги мои подгибались, и мне пришлось ухватиться за куст, чтоб не упасть. Она прижималась ко мне и прятала лицо у меня на груди, и лоб ее касался моей шеи, и я чувствовал, как бьется мой пульс. Иногда она вздрагивала, как от тока…

Так мы стояли — снова не знаю, сколько времени. Несколько раз она едва слышно сказала:

— Только не уходи!

Проносятся ли в такую минуту в нашем мозгу мысли, чувства ли поднимаются в нас, которые потом кажутся мыслями? Не знаю. Знаю только, что мне запомнилась тогдашняя мысль: «Это мне снится!»

Несколько раз приходила мне эта мысль (или меня пронизывал острый страх?). Помню еще, словно в предостережение самому себе, я думал: «Сейчас ты проснешься! — Я парил где-то — где-то во времени, в пространстве. — Неужели это я, неужели я стою с девушкой, которая два часа назад была мне не знакома?» Я ничего не мог бы сказать… Но скоро — это я твердо знал — мне надо будет проснуться… Ведь скоро утро…

Но просыпаться я не хотел.

Мы были совершенно одни здесь, в парке, под деревьями. Но мы шептались. Несколько раз она шепнула мое имя. Я не говорил ей, как меня зовут, но она знала мое имя. Это меня не удивило. Меня уже ничто не могло удивить.

Потом мы пошли по росе. Опять мы держались за руки. Мы проходили по полянам, мы продирались сквозь густые заросли. Мы немного посидели на скамейке. Мы говорили друг другу короткие фразы, важные вещи:

— Смотри, на востоке уже светлеет.

— Да. А всего только час.

— Какая ночь короткая.

— Ты замерзла?

— Нет, не замерзла, просто дрожу почему-то.

— Как бьется у тебя сердце.

— Правда? Это оно для тебя бьется. А твое — бьется для меня?

— Да, для тебя. Такой ли я, как ты думала?

— Не знаю. Хорошо бы. Наверное. Нет, я знаю. А теперь — слышишь ты мое сердце?

Мы опять бродили и бродили среди деревьев. Мы миновали лебединый пруд и вышли на Уллеволсвейен. Значит, мы пересекли весь парк. Ночь была еще синяя, но ее уже размывала белизна дня.

Мы вышли за ворота. Нас никто не видел. На улицах никого — ни пешехода, ни одной машины. Словно это был завороженный город, всеми покинутый и оставленный в наше распоряжение на одну-единственную ночь.

Мы шли вниз по улице. Наверное, я спросил, где она живет, потому что помню, как она ответила:

— Я живу совсем близко от тебя.

Мы пошли дальше по Уллеволевейен. И здесь мы не встретили ни души. Один-единственный разок город решил быть добрым и оставить нас в покое.

Мы дошли до моего квартала. Завернули за угол. Она остановилась.

Значит, она тут живет? Можно проводить ее до двери?

Но она покачала головой, и я увидел, как она побледнела под загаром.

— Нельзя тебе меня провожать! — сказала она. — Нас могут увидеть… Мне не разрешают, чтоб меня провожали.

Мы постояли немного. Несколько раз она глотнула воздух. Я видел, что ей нужно что-то мне сказать, но всякий раз она одумывалась. И все-таки потом сказала. У нее вырвалось:

— Я не могу идти домой!

Я видел, что она чего-то боится.

— Но как же…

Она потупилась и покраснела.

— Ты не поймешь, ты не можешь понять: все так сложно… Но сегодня мы провожали одного человека на пароход, и я собиралась ночевать у Анни — мне разрешили. Но я встретила тебя… и это до того странно… что именно сегодня. Я видела тебя и знала про тебя, и мне казалось, что мы с тобой уже знакомы, и мне так хотелось с тобой познакомиться… И мне не хотелось сразу с тобой расставаться… и я забыла, я не подумала, что…

— Но…

— А к Анни уже нельзя. Парадное там запирают, а окно у нее выходит во двор… И домой мне нельзя. Я и ключа-то не взяла. А звонить я боюсь… так поздно. Они у меня строгие… И…

Она говорила глухо и тихо. Но она была встревожена. Было тепло, но она дрожала, я чувствовал это по ее руке, все еще лежавшей в моей ладони.

Когда она увидела, какое у меня лицо, она сказала поспешно:

— Но это ничего!

Она тряхнула головой и словно высвободилась от тревоги, от всех страхов. Глаза у нее блеснули и мелькнули в улыбке зубы.

— Я погуляю. Я умею долго ходить, так что… А в шесть можно будет пойти к Анни.

И тогда я предложил это.

Все в эту ночь происходило так стремительно и так нежданно, против всех расчетов и вне всех вероятий.

Вдруг, сразу, она перестала быть женщиной, в которую я влюблен. Все страстные помыслы, все мои желания словно испарились. Она была сестра моя, и она была в затруднении.