Рождество под кипарисами - Слимани Лейла

На следующее утро она проснулась в платье, чулки сползли до щиколоток. Голова у нее болела так, что за завтраком ей трудно было держать глаза открытыми. Ирен медленно пила чай, понемножку откусывая хлеб, намазанный вареньем, и стараясь не испачкать газету. С тех пор как сестра уехала в Марокко, Ирен увлеклась изучением ситуации в колониях. Когда Матильда вошла в столовую, Ирен как раз вырезала из газеты статью о стычках в деревнях, о переговорах султана с французским генерал-резидентом.

– Наверное, все обойдется. Я не знаю, – заметила Матильда, пожав плечами.

Ей совершенно не хотелось поддерживать беседу. Горло ей то и дело обжигал комок желчи, и ей приходилось глубоко дышать, чтобы сдерживать рвоту.

С тех пор как Матильда приехала, они с Ирен ни разу не поссорились. Первые несколько дней Матильда опасалась, как бы кто-то из них не произнес лишнего слова, как бы все не испортить, как бы не выплыли на поверхность старые раздоры. Однако между сестрами установилось неожиданное согласие. В детстве обе боролись за родительскую любовь, а потому о нежном отношении друг к другу не могло быть и речи. Нынче они остались одни на всем белом свете, и только им суждено было хранить воспоминания об ушедших. Разлука и возраст приблизили их к сути вещей, отсеяв досадные мелочи.

Матильда растянулась на софе в гостиной и продремала весь остаток дня. Ирен устроилась рядом с ней, укрыла ее голые ноги и выпроводила назойливых посетителей. Когда Матильда проснулась, было уже темно. В камине горел огонь, Ирен вязала. Матильда почувствовала, что ей тоскливо, что она еле жива. Она вспомнила о том, как вела себя накануне, на вечеринке, и решила, что была смешна. Ирен, вероятно, подумала, что она словно дитя малое. Матильда села и вытянула ноги к огню. У нее возникло неодолимое желание выговориться. Здесь ее убежище, здесь она найдет утешение. В этой комнате, где в тишине лишь постукивали спицы да трещали дрова в камине, она описала сестре характер своего мужа. Его взрывы гнева. Она не сказала ничего конкретного, ничего такого, что могло бы показаться ложью или преувеличением. Сказала ровно столько, сколько необходимо, и не сомневалась, что Ирен все поняла. Она говорила о том, в какой дали расположена их ферма, как ей невыносимо страшно в ночной темноте, когда вокруг ни звука, только тоскливо воют шакалы. Она попыталась объяснить Ирен, что значит жить в мире, где тебе нет места, в мире, где все подчинено несправедливым, возмутительным правилам, где не принято, чтобы мужчины в чем-то отчитывались, где нельзя даже плакать, если тебя оскорбили. Она начала всхлипывать, рассказывая о том, как долго тянутся дни, как мучительно одиночество, как она скучала по дому, по своему детству. Она даже не представляла себе, что такое жизнь на чужбине. Матильда поджала ноги и повернулась к сестре, пристально смотревшей на огонь. Матильда не боялась, она верила, что благодаря ее искренности все разрешится. Она не стыдилась своих слез, текущих по щекам, своей несвязной речи. Теперь ей не хотелось играть роль, она согласилась быть такой, какая она есть, – женщиной, постаревшей от неудач и разочарований, женщиной без гордости. Она все рассказала и повернулась лицом к Ирен, которая сидела неподвижно.

– Ты сделала выбор. Надо его принять. Ты же знаешь, у всех жизнь непростая.

Матильда опустила голову. А она, глупая, надеялась на сочувственный взгляд. Как же ей стало стыдно, что она на секунду поверила, будто сестра ее поймет и утешит. Матильда не знала, как реагировать на такое равнодушие. Лучше бы сестра над ней посмеялась, лучше бы рассердилась, лучше бы сказала: «Я же тебе говорила». Она не удивилась бы, если бы Ирен обвинила во всех ее несчастьях арабов, мусульман, мужчин. Но от такой черствости Матильда вся похолодела и замолчала. Внезапно у нее возникла уверенность, что Ирен приготовила эту фразу заранее, уже давно, что она ее повторяла так и этак и с нетерпением ждала случая бросить эти слова сестре в лицо. Ведь достаточно было сущего пустяка, чтобы Матильда больше отсюда не уехала. Чтобы она отказалась от сумасшедшей идеи быть иностранкой, жить в чужом краю, страдать от бесконечного одиночества. Ирен встала, не взглянув на сестру. Не протянула ей руку. Матильда могла тонуть и дальше. Остановившись у лестницы на второй этаж, Ирен сказала:

– Пойдем спать. Завтра у нас встреча с нотариусом.

Они вышли из дому сразу после завтрака. Сев в машину, Матильда заметила на губах Ирен несколько прилипших крошек. В нотариальную контору на втором этаже солидного здания они прибыли раньше назначенного времени. Молодая женщина впустила их и проводила в холодную гостиную. Они не снимали пальто и не разговаривали. Они снова стали чужими. Когда дверь открылась, обе одновременно повернули головы, и Матильда вскрикнула, не сумев сдержаться. Перед ней стоял молодой человек – клиент шляпного магазина. Человек в фетровой шляпе. Она протянула ему вспотевшую руку и умоляюще посмотрела на него. Ирен ничего не заподозрила и взяла инициативу в свои руки:

– Здравствуйте, мэтр.

Он пропустил их вперед и указал два стула перед своим массивным деревянным столом. Молодой человек сменил старика нотариуса, которого Матильда знала всю жизнь и который умер от пьянства. Он улыбался, как опытный шантажист перед беспомощной жертвой.

– Итак, мадам, как вам живется в Марокко? – спросил он.

– Очень хорошо, благодарю вас.

Она кивнула, избегая смотреть на молодого нотариуса, и тот пригнулся к столу, словно кот, готовый броситься на свою жертву. Он покопался в папке, вытащил документ и снова повернулся к Матильде:

– Скажите, в том городе, где вы живете, театры имеются?

– Разумеется, – ледяным тоном ответила она. – Но мы с мужем много работаем. Мне есть чем заняться, кроме развлечений.

Часть VI

Второго ноября Матильда вернулась. В тот день Аише позволили не ходить в школу, и она ждала мать на дороге, сидя на деревянном ящике. Увидев приближающуюся машину отца, она поднялась и замахала руками. Цветы, собранные утром, уже завяли, и она раздумала их дарить. Амин затормозил в нескольких метрах от ворот, и Матильда вышла из машины. На ней было новое пальто, элегантные туфли из коричневой кожи и соломенная шляпка не по сезону. Аиша залюбовалась ею, сердце ее готово было выскочить из груди от любви. Ее мать была воином, вернувшимся с фронта, раненым воином-победителем, скрывавшим свои секреты под медалями. Она прижала к себе дочь, уткнулась носом в ее шею, запустила пальцы в курчавую шевелюру. Аиша показалась ей такой легкой, такой хрупкой, что она испугалась: а вдруг, обнимая ее, она сломает ей ребро?

Они пошли к дому, держась за руки, и тут появился Селим на руках у Тамо. За этот месяц он сильно изменился, Матильда заметила, что он растолстел, наверняка из-за жирной пищи, которую готовила служанка. Но в этот день ничто не могло ее расстроить или рассердить. Она была спокойна и безмятежна, потому что решила принять свою судьбу, смириться с ней и попытаться что-то с ней сделать. Пока она входила в дом, пересекала залитую зимним солнцем гостиную, пока в ее комнату вносили чемодан, она думала о том, что сомнение – вещь вредная, что выбор порождает страдания и разъедает душу. Теперь, когда она приняла решение, когда у нее не было пути назад, она чувствовала себя сильной. Она черпала силу в своей несвободе. Ей, вдохновенной лгунье, актрисе воображаемого театра, пришла на память строфа из «Андромахи», которую она учила в школе: «Вслепую предаюсь судьбе, меня ведущей»[20].

Дети не отходили от нее весь день. Они висели у нее на ногах, и она делала вид, будто шагает, несмотря на груз, давящий на икры. Она торжественно, словно сундук с сокровищами, открыла чемодан и начала доставать оттуда плюшевые игрушки, детские книжки, конфеты с малиной, обсыпанные сахарной пудрой. В Эльзасе она отказалась от собственного детства, она его упаковала и завязала веревкой, скрепила печатью молчания и спрятала на дно ящика. Отныне и речи быть не могло об ее детстве, ее наивных мечтах, капризах. Матильда прижала своих детей к груди, подняла обоих сразу, повалилась с ними на кровать. Она принялась горячо их целовать, и в поцелуях, которыми она их осыпала, проявлялась не только безграничная любовь, но и вся глубина ее сожалений. Она любила их еще сильнее, оттого что ради них от всего отказалась. От счастья, от страсти, от свободы. Она думала: «Я ненавижу себя за то, что связана по рукам и ногам. Я ненавижу себя за то, что предпочла вас всему на свете». Она посадила Аишу себе на колени и стала читать ей разные истории. «Еще, еще», – настойчиво просила дочь, и Матильда снова начинала читать. Она привезла целый чемодан книг, Аиша благоговейно гладила переплеты и только потом заглядывала внутрь. Среди прочего там был «Штрувельпетер»[21], который особенно заинтересовал Аишу, хотя ее пугали его всклокоченные волосы и длиннющие ногти.