Истоки морали: В поисках человеческого у приматов - Франс де Вааль

Несложно понять, как телесные связи помогают эмпатии. Разговаривая с грустным человеком, мы тоже приобретаем печальное выражение лица, слегка обмякшую позу и можем даже поплакать за компанию. С другой стороны, разговор с энергичным, веселым человеком сподвигнет нас посмеяться и почувствовать себя счастливым. Такую же заразительность в передаче настроений можно увидеть и у животных, хотя вопрос этот изучен недостаточно — все из-за того же несчастного табу на признание существования эмоций у животных. Б. Скиннер недооценивал эмоции, особенно у животных; он говорил, что «„эмоции“ — это прекрасный пример надуманных причин, которыми мы любим объяснять поведение». Скиннер обладал громадным влиянием — его школа напоминала религиозное учение, — но теперь оно, к счастью, исчезает. Исследователям мозга удалось наконец разрубить гордиев узел скепсиса по отношению к эмоциям животных. Мозжечковая миндалина в мозгу человека, к примеру, активизируется, когда мы смотрим на изображения открытых ран и жестокости, напоминающие, в частности, сцены ада на картинах Босха. Электрическая стимуляция той же мозжечковой миндалины у крыс заставляет их бежать без оглядки, испражняться и забиваться в угол. Тут уж достаточно очевиден вывод о том, что у крыс и людей один и тот же участок мозга отвечает за одно и то же эмоциональное состояние — страх. Применяя эту же схему исследования к любви, радости, злости и т. п., современная нейробиология свободно исследует эмоциональную жизнь животных.

Меня никогда не привлекал взгляд на животных как на машины, дающие определенную реакцию на определенный раздражитель. Это настолько обедненное представление о животных, что я толком не знаю, как приступить к его опровержению. Даже Скиннер изменил свою точку зрения, как сообщила нам страдающая аутизмом Темпл Грандин, специалист по поведению животных. 18-летней студенткой ей довелось встретиться со Скиннером, и встреча эта прошла непросто. Так, Грандин в самом начале пришлось объяснить профессору, что не стоит класть руку ей на колено. Она задала вопрос о том, насколько полезно было бы больше узнать о мозге. Скиннер ответил: «Нам не нужно знать о мозге, у нас есть выработка инструментального условного рефлекса». Мне такой ответ представляется поразительным: как может ученый отказаться от знаний о чем бы то ни было? Разве знание — не абсолютная ценность? Если, конечно, оно не угрожает любимой теории! Неужели Скиннер, подобно многим другим, страдал предвзятостью несоответствия? Помня, насколько ее собственные проблемы связаны с функционированием мозга, Грандин вежливо возразила. Она утверждает, однако, что ближе к концу жизни Скиннер на собственном опыте убедился в том, что условные рефлексы — это еще не все, и прозрел. На тот же вопрос о том, полезны ли знания о мозге, он тогда ответил: «Пережив инсульт, я думаю, что да».

Нейробиология сообщает об эмпатии два принципиально важных факта. Первый: не существует четкой разделительной линии между эмоциями человека и животных. Второй: эмпатия передается от тела к телу. Вы колете руку женщины иглой, и центр боли в мозгу ее мужа возбуждается от одного только вида этой процедуры. Его мозг реагирует так, как будто вы воткнули иглу в его собственную руку. Вспомнив все, что нам известно о зеркальных нейронах, мимикрии и заразительности эмоций, можно сделать вывод о том, что «телесный канал» эмпатии возник по крайней мере одновременно с отрядом приматов — но мне лично представляется, что значительно раньше. А поскольку я посвятил целую книгу «Век эмпатии» (The Age of Empathy) исследованию ее происхождения, здесь позволю себе ограничиться лишь несколькими примерами.

Один из моих коллег разыгрывает старую детскую песенку про дырявое ведро. Мэтт Кемпбелл ходит по вольеру с пластмассовым ведром, в дне которого прорезана маленькая дырочка. Наши шимпанзе научились прижиматься глазом к этому отверстию и смотреть видео на айфоне, закрепленном на противоположной стенке ведра. Таким образом, мы точно знаем, кто смотрит, причем остальные шимпанзе не могут ничего увидеть. Делается все это с целью измерить заразительность зевания — специфического явления, непосредственно связанного с эмпатией. Так, люди, быстрее других начинающие зевать «за компанию», обладают при этом и максимальной эмпатией. А дети с дефицитом эмпатии, к примеру больные аутизмом, вообще не чувствуют заразительности зевания. Наблюдая на экране зевающих человекообразных обезьян, наши шимпанзе зевают как сумасшедшие, но только в том случае, если они лично знакомы с обезьяной на видео. Видео незнакомых обезьян не производит на них никакого действия. Это позволяет предположить, что главное здесь не открывание и закрывание рта: вероятно, происходит самоидентификация с зевающим героем сюжета. Кстати говоря, знакомство с объектом играет существенную роль во всех исследованиях по эмпатии, как у людей, так и у других животных. Эмпатическая реакция тем сильнее, чем ближе мы знакомы с объектом и чем больше у нас общего. В полевых исследованиях на людях (такие скрытые исследования проводились в ресторанах, приемных и т. п.) заразительность зевания действовала быстрее и чаще на родственников и близких друзей, чем просто на знакомых и тем более незнакомых людей.

В качестве шутки, связанной с нашим предметом, — особенно с учетом моего разговора с далай-ламой — хочу упомянуть недавнюю Шнобелевскую премию. Как известно, эту пародию на Нобелевскую премию получают исследования, которые «сначала вызывают смех, а затем заставляют задуматься». В 2001 г. ее получила попытка выявить заразительное зевание у черепах. Ученые Венского университета поместили двух угольных черепах к черепахе того же вида, которая предварительно была обучена открывать и закрывать рот. Поскольку никакой реакции не последовало, они заключили, что заразительное зевание — не просто рефлекс, а следствие мимикрии и эмпатии, которых у черепах нет.

Чтобы вы не подумали, что эмпатическая мимикрия у приматов проявляется только в экспериментальных условиях, скажу, что имеется множество свидетельств ее спонтанного проявления. Когда-то давно в зоопарке Арнема мне довелось наблюдать, как раненый самец ковылял по вольеру, опираясь не на костяшки пальцев, как обычно, а на согнутое запястье. Вскоре за несчастным уже тянулась целая вереница молодых шимпанзе, причем все они опирались только на запястья. А однажды, уже здесь, на опытной станции Центра имени Йеркса, я стал свидетелем того, как роды вызвали у самки телесную самоидентификацию с подругой.

«Через наблюдательное окно мне было видно, как вокруг Мей собралась толпа — быстро и молча, как будто по какому-то тайному сигналу. Стоя на полусогнутых ногах, Мей держала под собой раскрытую ладонь, готовясь подхватить младенца, как только он выскочит. Самка постарше, Атланта, стояла рядом с ней в похожей позе и делала в точности те же движения рукой, но между своих собственных ног, что явно было лишено смысла. Когда, минут через десять, появился малыш — здоровенький сынок, толпа всполошилась. Одна из шимпанзе завопила, другие начали обниматься; это ясно показывало, насколько все они были захвачены процессом. Атланта, скорее всего, идентифицировала себя с Мей, потому что раньше и сама многократно рожала. Как близкая подруга, она в течение нескольких следующих недель ухаживала за молодой мамой почти непрерывно».

Еще один рассказ касается покалеченного шимпанзе в угандийском заповеднике Будонго-Форест. Катерина Хобейтер описывает почти 50-летнего самца шимпанзе по кличке Тинка, у которого были серьезно изуродованы кисти передних конечностей и парализованы запястья. Кроме того, он страдал хронической кожной инфекцией, причинявшей ему сильнейший дискомфорт, — ведь из-за покалеченных рук он к тому же не мог почесаться. Однако Тинка изобрел для себя способ чесаться при помощи лиан — примерно так же, как мы растираем спину полотенцем, скручивая его и держа двумя руками. Он наступал задней конечностью на свисающую с дерева лиану, натягивая ее, и терся об нее головой и боками. Эта странная процедура была, очевидно, достаточно эффективной, потому что Тинка часто к ней прибегал. У здоровых шимпанзе не было никаких причин так поступать, но было замечено, как молодые шимпанзе следовали примеру Тинки. Они регулярно чесались о натянутые специально для этого лианы. Такой забавной привычки нет ни в одной другой популяции шимпанзе, и ее распространение представляется мне еще одним результатом деятельности зеркальных нейронов.

Телесная эмпатия работает на бессознательном уровне, и, вероятно, поэтому мы склонны недооценивать ее. Мне приходилось даже слышать, как политические комментаторы сравнивают эмпатию с «хрупким цветком», неспособным играть серьезную роль в обществе. Очевидно, подобные вещи говорят не без задней мысли, забывая при этом, что еще Авраам Линкольн считал: американскую нацию скрепляют узы отзывчивости. Так, решение Линкольна сражаться против рабства было в значительной степени обусловлено его эмоциональной реакцией на страдания других. Одному из друзей на Юге он писал, что воспоминания о скованных цепью рабах доставляют ему «непрерывные мучения». Но если даже судьбоносные политические решения могут приниматься, по крайней мере отчасти, под влиянием эмпатии, недооценивать ее значения нельзя. Лично я считаю, что в обществе без эмпатии и солидарности и жить не стоит.