Опознать отказались - Борис Мезенцев

Мы всячески разоблачали лживую информацию врага. Николай использовал даже такой способ: брал резинку и карандаш, обходил места, где вывешивались немецкие военные сводки, и, улучив удобную минуту, вносил исправления. Например, из штаб-квартиры фюрера сообщалось, что сбито 100 самолетов противника, 5 немецких машин не вернулось на свои аэродромы. 100 он исправлял на 10, а 5 на 50. Подделка была очевидной, но большинство читающих считало исправление правильным, а соотношение потерь соответствующим действительности. В город прибывали новые части.

— Опять немцы всю колонию запрудили, у нас шофер поселился, — жаловался Николай. — Меня и братьев в кухню выгнал, в нашей спальне обосновался сам. — После небольшой паузы добавил: — Но немцы уже не те. Далеко не те. В прошлом году у нас жил ефрейтор. Недалекий, напыщенный, но относился ко мне сносно. Играли в шахматы, я выигрывал, он не обижался. Как-то потрогав мышцы на моих руках, похлопав по спине, сказал, что я умный и сильный парень. Когда Германия победит Россию, у него будет имение и он меня обязательно назначит управляющим. Немцы, мол, умеют ценить умных и работящих. Представляешь — я управляющий немецким имением, как это тебе нравится, а?

— Ты хоть поблагодарил? — поддел я.

— В порыве благодарности хотел задушить его. До сих пор жалею, что не сделал этого… Нынешний квартирант об имении уже не мечтает. Гнусавит: «Война нехорош, Сталинград… капут». К нашему постояльцу ходит обер-ефрейтор Курт. Молодой, красивый, но тонкий, как жердь. Однажды из их разговора я понял, что они проклинают войну, нацистов и все на свете. Курт спросил у меня, согласен ли я, чтобы Гитлер и Сталин устроили между собой поединок, как средневековые рыцари. Победитель потом пусть диктует свои условия: забирает земли, города, села, но без войны. Народы не должны страдать из-за прихоти своих вождей, тем более, что война ведется нечестно, не по правилам, как он выразился. Все добивался: согласен ли я с ним? Я притворился непонимающим. Он махнул на меня рукой и больше подобных разговоров не заводил, хотя я не раз ловил на себе его пристальный взгляд. Так вот я тебе и говорю, — заключил Николай, — что теперь немец не тот, каким в прошлом году был. По всему видать: Сталинград заставил их призадуматься, пораскинуть умишками. Они уже понимают, что война складывается не в их пользу. Боевой дух солдат снижается, хотя все еще они верят в своего фюрера. Я с квартирантом проделал такую штуку, — после недолгого молчания продолжил Николай. — Была у меня одна листовка из тех, что наши сбрасывают для немцев. Как-то шел Эгон веселый, посвистывал. Я у самой калитки бросил листовку, а сам нырнул в сарай и в щелку наблюдаю. Поднял он листовку, осмотрелся и пошел в дом. Чуть погодя я зашел. В квартире никого не было. Дверь в детскую закрыта. Ручной мельницей начал молоть кукурузу на крупу. Вдруг вышел Эгон — испуганный, бледный, с отвисшей челюстью.

— Вы дома? — удивленно спросил я. — Вы не больны?

— Нет, — вяло ответил он. — Немного голова болит. Он вышел во двор, листовку переложил из кармана брюк в китель и при этом дважды оглянулся. Весь день ходил сам не свой, шептался со своим другом, но нас словно не замечал. Вчера угостил меня конфетами и завел разговор о войне, политике и человеческой судьбе. Он хорошо знает польский. И я его понимаю. Разболтавшись, постоялец признался, что он набожный человек и верит в судьбу. Утверждал, что Германия войну не выиграет, но и не проиграет. Он останется живым, а по его расчетам на следующий год будет заключен мир. Между прочим, сказал, что почти все русские — партизаны, каждый второй — коммунист или комсомолец, а поэтому немецкие солдаты не любят и боятся советских людей.

Бесстыдство, наглая надменность, презрение и ненависть к нашему народу были старательно привиты немецким солдатам. Беспрекословное повиновение даже самым сумасбродным приказам оккупантов было обязательным правилом, и всякое ослушание расценивалось как саботаж с вытекающими последствиями: расстрел, расстрел, расстрел.

В стремлении подавить в человеке чувство достоинства захватчики доходили до садистских приемов. Их идеологи утверждали, что славяне недочеловеки, они лучше понимают хлыст, чем разум. И поэтому их надо держать в страхе. Но враги просчитались. Никакие репрессии и жестокость не сломили советских людей, а Сталинград пробудил новые силы, укрепил уверенность в победе, звал к борьбе. Теперь уже мало кто старался выполнять требования властей. Согнанные на работу вроде бы и трудились, но всегда спустя рукава и норовили все делать во вред. Полицейские нещадно били нерадивых, а порой, сами боясь расправы со стороны начальства или немцев, просили работать лучше, «без вредительства». Отремонтированные участки дорог через какое-то время становились хуже, чем были до ремонта. Восстановленная водонапорная башня на вокзале вдруг дала течь, а потом и совсем пришла в негодность. На металлургическом заводе ночью обрушилась крыша цеха и вывела из строя только что начавшую работать механическую мастерскую. Все это вызывало злобу у врагов, но ни угрозы, ни зверства не могли поставить наших людей на колени. Казавшиеся послушными и робкими, они в действительности были смелыми и мужественными борцами и везде, где только молено, причиняли ущерб оккупантам и делали это без приказа, по зову сердца. Каждый патриот находился в состоянии войны с захватчиками. Это была воистину всенародная война. Чем злее становился враг, тем мужественнее и самоотверженнее было сопротивление. Радостно потирая руки, Николай говорил: — Пройдет еще немного времени, и каждый оккупированный город для фашистов станет маленьким Сталинградом.

Они молча шли по неширокой улице, стараясь держаться поближе к домам. У Николая на согнутой левой руке пиджак. Рукава темной рубашки засучены выше локтя. В перекрашенных в черный цвет солдатских брюках — документы на вымышленное имя. На ногах — сшитые отцом парусиновые тапочки на подошве из широкого прорезиненного приводного ремня.

На Викторе Прищепе был довоенный выцветший темно-синий костюм, сиреневого цвета футболка с некогда белым воротником, обут в большие, с коваными каблуками, немецкие ботинки, при ходьбе хлопавшие.

Посреди улицы десяток подростков, взбивая пыль, гоняли тряпичный мяч. Не ощущая боли, они нещадно колотили по мячу, стараясь забить гол «противнику».

Друзья остановились в тени с искореженным стволом акации. Николай подзадоривал мальчишек. Виктор наблюдал за игрой без интереса, больше посматривая по сторонам.

— Пойдем, Коля, — сжал он локоть товарища, кивком головы указывая на другую сторону улицы, где шли двое: полицай, в зеленой форме неопределенного кроя, и — женщина в легком платье с прической, перенятой из немецких журналов.