1919 - Игорь Николаев

Вопрос настолько поразил своей абсурдностью, что на пару мгновений в блиндаже воцарилась мертвая тишина, прерываемая лишь неустанной работой вражеской артиллерии. А затем взвод дружно рассмеялся, да так громко, что, казалось, мог бы посрамить и «толстую Берту».

— Приключения, малыш, приключения! — ответил, отсмеявшись, фельдфебель Зигфрид. — Много приключений. Будет о чем рассказать маме.

— Солнце славы… — сказал другой солдат, от которого уж точно никто не ожидал поэтичности. Слова и тон были настолько ему несвойственны, что взвод умолк вторично.

— Что? — спросил Густ.

— Солнце славы для тех, кто выживет, память о самом ярком и значимом дне их жизни, — повторил Альфред Харнье неожиданно ровным, глубоким голосом, совершенно без заикания. — И два метра земли для всех остальных.

— Альф, заткнись, — посоветовал почти беззлобно Зигфрид, незаметно показывая на новобранцев. Судя по их виду, мудрые слова Харнье никак не прибавили им бодрости и боевого духа.

— А кем ты был до войны? — вдруг полюбопытствовал Пастор, и Хейман неожиданно со стыдом понял, что он ведь совершенно ничего не знает о долговязом гранатометчике.

— Учителем, — просто и все тем же хорошим, чистым языком ответил эльзасец. — Младшая школа, литература и чистописание. Небольшой городок в Эльзасе, название тебе все равно ничего не скажет.

— Э-э-э… — У Густа отвисла челюсть и пропал дар речи. Учитель вполне мог попасть в армию, но не ранее пятнадцатого года, когда армия ощутила дефицит пехоты и призыв распространился на закрытые ранее категории. А Харнье был на фронте с первых дней, еще с Танненберга.

— Я пошел в армию весной четырнадцатого, — пояснил Альфред, вешая через плечо холщовую сумку с гранатами, в эту минуту он походил на уличного торговца пирожками и разной сдобой. — Патриотический долг перед рейхом, кайзером и великим германским народом.

— Я б тебе сказал, что ты дурак, — подытожил Густ, — но…

— …но я и так уже это знаю, — закончил за него Харнье с прежней злобной брюзгливостью.

Штурмовики рассаживались по лавкам. Они были снаряжены и в полной готовности. Теперь оставалось только ждать. Лейтенант получил приказ поднять взвод сразу же после начала обстрела, но куда их отправят — пока оставалось неизвестным. Впрочем, судя по всему, на этот раз взводу придется работать за простую пехоту, закрывая вражеский прорыв.

Опытные бойцы пользовались минутами передышки для отдыха, ухитряясь задремать даже в качающемся, как корабль в бурю, блиндаже, будучи обвешанными оружием и прочим инструментом. Молодежь боялась, нервничала и вообще создавала неправильную и нездоровую суету.

Хейман проверил маузер, защелкнул обойму. Впереди была работа — тяжелая, смертельно опасная, но все же работа. Как обычно, он чувствовал в душе звенящую пустоту. Был ли это страх? Он всегда затруднялся сказать. Как и любой вменяемый человек, Фридрих боялся смерти, но сколько себя помнил, это естественное чувство никогда не довлело над ним, не лишало здравости рассудка. Он просто признавал возможность, даже неизбежность гибели и по мере сил стремился избежать этого пренеприятнейшего события.

Рош отставил длиннейший ствол гевера, подхватил маленькую гитару из консервной банки и взял короткий аккорд, неожиданно приятный и чистый для такого убогого инструмента. Он пропел фразу на неизвестном языке, мелодичную и печальную, похоже, строку из какой-то песни.

— Слушай, дружище. — Наверное, Густ ободрился успехом по «разговариванию» Харнье и решил повторить триумф. — А ты откуда здесь? На шпиона не похож… Тоже патриот?

— Как тебе сказать… — Пальцы бразильца пробежались по струнам из тонкой проволоки, извлекая мелодию в такт словам. — Были причины.

— Рассказал бы уж и в самом деле, — попросил кто-то из темноты в противоположном углу блиндажа. — Интересно же…

— Друг мой, знания умножают печаль, — нравоучительно ответил Франциск, наигрывая что-то быстрое, на манер марша. — Но, учитывая, что Всевышний вполне может призвать сегодня меня…

Невысказанное «и вас» тяжело повисло в воздухе.

— Я из Бразилии, — начал Рош, все так же сопровождая каждое слово соответствующим перебором струн. — Штат вам все равно ничего не скажет, как и город нашего друга Альфреда. Семья известная, хотя родовитыми токантинских Рошей назвать нельзя.

— И небедные, небось… — завистливо протянул кто-то.

— Не без того, — согласился Рош. — Дед в свое время решил вложиться в сахар и гевею, а каучук нынче в большой цене…

Хейман поневоле вспомнил обычные в последние месяцы пружинные колеса. Да, если и у Антанты дефицит резины хотя бы вполовину от немецкого, торговцы каучуком должны сказочно обогатиться.

— И случилось так, что меня в самое сердце уязвил… Амур. — Рош говорил нараспев, словно читал балладу, при этом в его голосе не было ни капли наигранности или экзальтации. — Она была юна, божественно красива, как ангел или сама Мадонна, но безжалостна, как демон.

— Бабы — злые, жестокие стервы, — вынес суровый приговор фельдфебель. Уж на что Зигфрид был твердолоб и лишен фантазии, но и его поневоле захватило повествование бразильца, да еще под музыку.

— Нет, друг мой, — печально ответил Рош. — В том-то и дело, что она не была ни жестокой, ни злой. Ребенок, отрывающий крылья бабочки, — жесток ли он? Нет, он просто не думает, что причиняет страдания живому существу. Он не жесток, он безжалостен. Так и Ангелика… Она не была жестока, просто для нее все мужчины — как бабочки, созданы природой для того, чтобы собирать их крылья для своей коллекции…

Он отложил инструмент. Легкий вздох разочарования пронесся по укрытию — солдаты решили, что на этом история закончится. Но Рош, сев поудобнее, продолжил.

— Я был уже не так уж и юн, но при одном взгляде на нее кровь моя превращалась в чистый огонь. А надо сказать, что она происходила из немецких аристократов. Какая-то побочная ветвь прусских не то Шацинтов, не то Шейсингов, они покинули Европу еще при наполеоновских войнах, но кичились своим происхождением даже спустя век. И вот однажды, на приеме, как раз в августе[85] я неудачно столкнулся со своим злейшим соперником в сердечной страсти. Слово за слово, мы решили выяснить, кто из нас достойнее внимания и благосклонности такой родовитой особы. Тем более что ее фатерлянд нуждался в помощи… — Франциск криво усмехнулся и продолжил уже резкими, рублеными фразами, откинув лоск и шарм поэта: — Будь мы оба трезвы и одни… Наверное, засунули бы потом в задницу фамильную гордость. Сделали бы вид, что ничего не было. Но вокруг было общество, и рядом была она.

— Полная жопа, — резюмировал учитель литературы Харнье.

— Она самая, — согласился Рош. — И мы отправились доказывать прекрасной фемине, что смелы, сильны и вообще достойны. На войну, где же еще доблестный муж может показать меру своей храбрости? Ну кто же тогда знал, что после августа будет сентябрь, октябрь и прочие месяцы. А вернуться я уже не мог — конечно, в лицо никто сказать не осмелится. Но репутация фамилии погибла бы сразу, а у нас доброе имя семьи — это все.

— А этот твой соперник, где он теперь? — неожиданно спросил лейтенант Хейман.

— А черт его знает, — с безразличной меланхолией отозвался бразилец. — Хотя говорили — дезертировал и вернулся обратно…

— И плевал он на доброе имя семьи, — резюмировал Густ.

— Он — может быть, — сурово ответил Рош. — Но я — не он.

Стукнула дверь, точнее, хлипкое сооружение из тонкой фанеры на ременных петлях, отделяющее блиндаж от крутой лестницы, уходящей вверх.

— Господин лейтенант, к полковнику, — сказали в приоткрывшуюся щель. — Есть приказ.

Хейман поднялся с топчана и шагнул к выходу, провожаемый взглядами взвода, сдержанно-ожидающими у ветеранов и по-собачьи отчаянными у новичков. Всем было понятно, что командир скоро вернется, а вместе с его возвращением закончится и ожидание.

Ожидание такое нервирующее и такое безопасное…

— Головы ниже, — кричал Дрегер. — Где мы, смотреть по сторонам, быстро!

В первые мгновения было все равно, что командовать, главное, чтобы приказы были четкими, настраивающими на бой и безвредными. Нужно было загнать себя и солдат в привычный режим схватки. Лежа за гусеницей и приподнявшись на локте, лейтенант озирался по сторонам, пытаясь понять, куда их завезли «Марки». Жар от горящего «Шершня» уже ощутимо припекал сквозь китель и брюки.

Как обычно, место высадки долго и тщательно планировалось, чертилось на подробных картах, прикидывалось на макетах и ящиках с песком. И как обычно, их высадили не там, где следовало. Дрегер понимал танкистов: проложенный по гладкому листу пунктир на практике оборачивался почти ксенофонтовским «Анабазисом» по пресловутому «лунному пейзажу», перекопанному снарядами, многократно пересеченному траншеями и рвами, зачастую просто непроходимому даже для гусеничных машин. Водители должны были сообщать десанту об изменениях курса, но делали это редко и плохо, и их опять-таки можно понять: управление танком и без того — тяжелейшая и изматывающая работа, здесь не до топографических измерений и дополнительного инструктажа.