Горькая жизнь - Валерий Дмитриевич Поволяев

Лицо его сделалось фиолетовым, толстый пухлый язык вывалился изо рта – страшно было смотреть на «литератора».

Всего какие-то жалкие полминуты, и корявенькая душа младшего сержанта улетела вслед за светлой душой боевого офицера-фронтовика. Как все-таки в жизни могут обитать рядом совершенно разные явления и вещи – это просто удивительно; будучи антиподами, они живут, плотно прижавшись боком к боку, спиной к спине; жизнь сосуществует рядом со смертью, слезы с радостью, боль со сладким пряником, ненависть с любовью, светлые цвета готовы зажечься рядом с темными и так далее. Еще час назад ни Христинин, ни этот полуграмотный «царь природы» не думали, что будут мертвы…

Но обоих уже нет.

И Сташевский уже перестал сипеть и шевелиться – тоже отправился в дальнюю дорогу, хотя и не изломан был, и не избит; почил в бозе из-за собственной трусости и желания услужить тому, кто сильнее. Видать, платформа жизненная его была такова. Туда тебе и дорога, землячок!

Вологодцы рыли яму и хлюпали носами, обильно поливали слезами землю, так что ляжет храбрый лейтенант в сырую могилу вместо сухой, и Егорунин раздраженно махнул рукой:

– Хватит!

Когда могила была закопана, а в изголовье холмика вогнан железный штырь со спешно изготовленной фанерной табличкой, на которой кузбасс-лаком была начертана фамилия Христинина и дата смерти, Егорунин махнул рукой:

– Пошли!

К зекам пристроились и два несмышленых вологодца.

– А вы куда? – рявкнул на них Егорунин.

– Как куда? – цыплячьими голосами пропищали те и нехорошо изумленными глазами уставились на Егорунина. – Нам некуда идти. Мы теперь с вами.

– Валите в свою деревню. Одна нога здесь, другая – там. Понятно? Чтобы я вас здесь больше не видел!

Вохровцы стремительно сорвались с места, глухо бухнув сапогами, перемахнули через закраину дороги и врубились в высокие заросли пышно распустившегося кипрея. В кипрей они погрузились по макушку.

Некоторое время цветущие розовые метелки шевелились, вздрагивали, иногда из них высовывалась голова кого-нибудь из вологодцев, а потом оба исчезли.

– Как бы они в болото не влетели, – пробормотал Китаев устало.

– Влетят – тогда туда им и дорога, – спокойно и равнодушно проговорил Егорунин. – Заслужили!

Надо заметить, что на пятьсот первой стройке, в лагерях, никак не связанных друг с другом производственным процессом – одни в примитивных кузницах ковали костыли для шпал, другие доставляли эти самые шпалы на место и готовили их, третьи занимались насыпью, четвертые – рельсами, пятые – «высшей математикой» стройки – возводили семафоры, ставили стрелки и монтировали запасные карманы, чтобы было где отстояться встречному составу, шестые тачали мосты и вообще занимались проводкой пути через реки – связь между колоннами, отрядами, бараками, независимо от того, кем они были набиты – «политиками», уголовниками, случайными хануриками, которым не повезло в жизни и они оказались на нарах – существовала слабая, хотя провода были протянуты и имели неплохие подпорки – телефонные столбы.

Передать жуткую для вохровцев новость, что восстали зеки, ничего не стоило. Пара-тройка поворотов рукояти на телефонном аппарате, и об этом уже знали бы и в самом поселке, в ведомстве полковника Успенского, и в Инте, и в Воркуте, и в окрестностях Абези, но то ли на стройку навалилось общее онемение, когда люди начали плохо видеть и слышать, то ли произошло еще что-то, но ни в одном из этих мест не раздалось ни единого предупреждающего звонка…

Часть вохровцев, спасаясь, побросала свои автоматы (очень мешали бежать) и метнулась в жидкий редкоствольник, растущий на болотах. Уголовники решили не упускать случая и кинулись вслед.

Один уголовник, уже известный нам, пахан по прозвищу Квелый – настоящий пахан, ведомый всей стройке, – бросился за «кумом», державшим в кулаке четвертый барак.

«Кум» был, как мы уже знаем, худым, жилистым, ногастым, без остановки мог идти целые сутки. Квелый ни в чем не уступал ему, был такой же ходкий, семижильный.

Золотые зубы, которые подручные Квелого выколотили изо рта бывшего начальника финансовой службы дивизии Савченко, Квелый переделал и приспособил под собственный рот. Получилось красиво, Квелый был доволен.

Когда он открывал рот, то на улице делалось светлее, – как, собственно и у Савченко, когда золотые зубы принадлежали ему. От желтого сияния в воздухе, кажется, солнышко вставало.

У «кума» с собой был пистолет – старый, памятный многим по фронту, безотказный ТТ («кум» прятал его под гимнастеркой, засовывая под пояс, чтобы зекам не было видно). Гаврилов, например, считал, что ТТ ничем не уступает хваленому «парабеллуму». Квелый был вооружен ломиком. Оружие, конечно, неравноценное, с ломиком не сравнить, но сколько «кум» ни стрелял в уголовника – ни разу не попал – все время садил мимо. Квелый только размахивал ломиком да скалил свой новенький лучезарный рот.

Раздавался очередной булькающий выстрел, пробивал плотный сырой воздух, и пуля, сочно чавкая в пространстве, уходила неведомо куда. Квелый в ответ взметывал над собой ломик, выхаркивал очередное ругательство и, переваливаясь с боку на бок, устремлялся вслед за «кумом». Похоже, с «кумом» из четвертого барака у него были какие-то свои счеты.

Остановившись на мгновение, «кум» припадал спиной к какому-нибудь хлипкому деревцу и вскидывал ТТ.

Бах! Вновь чавкающий звук пули прорезал пространство, потрошил в кашу сырой воздух, – иногда даже вспухала хорошо видимая глазу длинная тусклая струя… Через мгновение пули не было ни видно, ни слышно. Бах! – и опять мимо. Похоже, «кум» никогда не бывал даже на учебных стрельбах.

Квелый в ответ привычно вскидывал ломик, тряс им угрожающе. Расстояние между ним и «кумом» сокращалось – уголовник нагонял младшего лейтенанта.

Патроны, которые имелись у «кума», таяли на глазах, еще немного, и их не станет совсем… Конечно, тогда увесистый ТТ можно будет использовать как каменюгу, но вряд ли это поможет «куму»: ломиком пользоваться сподручнее, чем ненужной железкой.

За Квелым, не отставая, готовые в любой миг прийти на помощь, двигались, вихляясь из одном стороны в другую, две его шестерки – Дуля и Мосер. Шефа своего они поддерживали бодрыми вскриками:

– Да здравствует пахан шестого барака – главный уркаган всего мира!

Наконец Квелый не выдержал, ликующий крик «шестерок» заставил его приподняться над самим собой, он взметнул над головой ломик и прогрохотал беспощадно, люто – у «кума» даже холодные мурашики поползли по телу от этого голоса:

– Лучше добровольно ныряй на дно болота – умрешь спокойнее… Понял, гад? Выбраться тебе отсюда я все равно не дам, – тут Квелый стиснул челюсти так, что у него с треском лопнул один из задних, свободных от коронок корешков. Квелый, болезненно поморщившись, выплюнул осколок. Следом выплюнул сгусток крови. Впрочем, Квелый относился к породе людей, которые боли не ощупали, боль для него была ничто, и кровь была ничто, ее он не боялся.

Бежать по болоту было трудно. «Кум» метнулся в сторону – заметил куртину кривых березок