Рискующее сердце - Эрнст Юнгер

Для окаменелостей в глубинных пластах имеется степень давления, запечатлевающего их формы с крайней отчетливостью, но быстро разрушающего их полностью, стоит только ему немного усилиться. Так, порою рядом с четкими отпечатками раковин или растений можно видеть бесформенные разломы, свидетельствующие о дробящем, кажется, совершенно бессвязном уничтожении форм.

Под таким весьма односторонним давлением вырабатывалось отношение к науке у поколения, выраставшего во время великой войны. Последние слабые возражения против преобладания научной проблематики были, казалось, так давно и основательно опровергнуты отцами, что уже не стоило ими заниматься; так, победоносное распространение научного метода подавило все попытки противостоять ему.

В математическом пространстве, в сухом, насыщенном кислотами воздухе лабораторий становление казалось вовсе немыслимым, если оно не сопутствует прогрессу. Почти полное подчинение всех форм жизни решениям рассудочности усиливалось особой подстрекательской нравственностью, которая излучалась в школы такими сферами, как искусство, политика и общество, в свою очередь стремившимися превратиться в непосредственное эхо научного познания. Неминуемо было его влияние на молодежь, способную воспринимать источники движения лишь в движущемся, а не в почиющем. И действительно, когда продолжать бороться едва ли стоило, лишь здесь раздавался звук рогов, призывающих преследовать последних дезертиров, покончить с которыми, правда, было уже проще простого.

Примечательным кажется мне день, когда в поезде, идущем в Шварцвальд, старший товарищ сунул мне в руки одну из тех книг, которые занимаются решением мировых загадок. В памяти осталось не само содержание в его предметности, а некая мрачная агрессивная язвительность, направленная не знаю против чего, грозящая под прикрытием доказательств; ее-то я и усвоил при чтении. Подобным образом навязывается и со странной алчностью поглощается многое: романы во вкусе французского, фламандского и северного натурализма, социальная драма, разоблачительные комедии нравов и сакраментальные изречения политэкономов, астрономов, зоологов и химиков.

Нельзя отрицать, в таких занятиях есть своя приятность, и проистекает она от неосознанного упоения одной из форм анархии, выдающей себя за порядок, будучи холоднее и строже, чем анархия сердца. Она благожелательно принимается авторитетами, признанными преподавателями высших учебных заведений, которые привержены догме великих гейдельбергских химиков и йенских биологов, а также отцами, которые поносят за столом бессмыслицу гуманитарных гимназий, и теми, кто давно уже тяготится всякими обязательствами, включая те, что налагаются более глубокими воспитательными требованиями.

Между анархией рассудка и анархией сердца имеется важное различие. Рассудок приходит к бесплодию в той мере, в какой он разрушается, лишенный смыслов, придающих его деятельности настоятельность. Окруженный руинами ценностей, он перестает что-либо значить; остается лишь голый триумф опустошенных измерений, лишь убийственное господство чисел.

Для сердца, напротив, действительно старое высказывание, согласно которому бесстрашного под развалинами не погребешь. Натиск разрушения свойствен и ему, но даже отпав от своего окружения, сжигая ценности в своем горниле, оно сохраняет некую невидимую и потому непостижимую точку произрастания, начиная с которой может созидаться нечто новое, дивное. Так, в хаотических пустынях вокруг святого Антония образуется могучий мир, опоясанный небесами и преисподними, и в своей таинственной дикости он изобильнее любой действительности. Чающей вере было ведомо это несказанное различие степеней. Глубокой уверенностью в собственной знатности, в неотчуждаемом первородстве души обладает воззрение, осаждающее легионами демонов и обороняющее ратями ангелов крохотную обитель, где затворился святой, тогда как огромный город рядом, преисполненный людской деловитости, не привлекает к себе никакого внимания. Такая же уверенность, сказывающаяся в «Песни о Нибелунгах» или в поэмах Ариосто, позволяла в героическом мире одному рыцарю противостоять целой вооруженной армии, — символ ценности, перед которой сходит на нет численность, ибо ценность берет верх над любой формой уничтожения.

Несомненно, благие силы поколения, столь стремительно ввергнутого в ужасающие дебри и пламенеющие пустыни, таили в себе как тягу к разрушению, так и магическую точку произрастания. Анархический порыв сердца, несомненно, погружал его душу в стихию смуты и угрозы, изначально означенную его гороскопом. Но против чего могла обратиться эта тревога в безопасной, вымученной сконструированности мира, лишенного сомнений, куда она намеревалась внедриться? Любую неудовлетворенность грозила здесь изгнать в пустоту необходимость, если не обзаведешься преимуществами рассудка и в арсеналах науки не вооружишься до зубов. Так возникла странная картина, когда молодые люди, таинственной перипетией предназначенные для жаркого и жестокого мира приключений, готовились пробить бреши в стенах библиотек и в научных институтах облачались в доспехи белых рабочих халатов, неколебимо убежденные, что вступают на путь острейшего противостояния.

Да — разве не таков был этот путь вопреки всему? В конце концов, и рассудок — оружие, как всякое другое, и в мире, где, кажется, ничего не имеет значения, кроме математики, новые формулировки неслыханной смелости могут пригодиться для переворота. Если каждый булыжник, валяющийся на дороге, годится для убийства, то и любое знамя опасно, если его развертывает сердце.

Так, доводилось нам предугадывать странное действо, подготавливающееся, когда кровь хлещет в застывший механизм. Его первым символом была война, когда материя торжествовала в своей мертвеннейшей силе и одновременно кровь молодежи принимала на себя одну ответственность за другой, и при этом обе противостояли в своем стремлении преодолеть свой смысл, но при этом пронизывали одна другую, как потоки текучего металла. В этом несравненном событии, последствия которого все еще необозримы, был достигнут уровень давления, когда старый порядок при окаменении жизни не мог не взорваться, рассыпавшись в порошок.

Нам предстоит уяснить: то, что это поколение тогда приветствовало, ликуя, таило в себе как внутреннюю перспективу разрушения, так и возможность произрастания. Судьба совершила здесь прорыв, кратчайший и опаснейший путь к тому необходимому, что заключалось в ней уже с начала.

И, в частности, все-таки небезынтересно понаблюдать, как свое бремя перекладывают на чужие плечи. Как раз переходные периоды выдают нечто вынужденно остановившееся; с одной стороны, жизнь ищет себе оправданий на привычный лад, а с другой стороны, вещи весьма нового рода начинают ее подталкивать. Перемещается лишь акцент, но в конце концов тон делает музыку; и если зоолога начинают привлекать в высшей степени мутации вместо вариаций, значит, надвигается масштабное разрушение.

Так, при всей научной безобидности с педантизмом чиновников, сверяющих время по контрольным часам, открываются задние двери для существований, поистине темных и дотоле теснившихся у главного портала. Несомненно, тягостный запах задних лестниц медленно добирается и до парадных покоев — но что до этого? Новые времена имеют обыкновение закрадываться под капюшон; черный ход привычен для них, и с тех дней, когда брали Бастилию, все значительное давно уже произошло.

Такие переходные времена наполняют жизненное пространство тяжелым, возбуждающим запахом, странно сочетающим гниение и плодородие. Вспоминается запах фукуса, который море выбрасывает на береговую линию то в виде зеленой пряжи, то черными пучками или гроздьями, как будто сделанными из темного стекла, расстилая постель для пестрых жертв своего изобилия. Многое идет при этом в ход, и странник видит, что его путь окаймлен тлением. Он видит белые нежные тела рыб, разбухшие от разложения, морскую звезду с остриями светящихся зубцов, иссохших, как выцветшая кожа, размашистые края раковин, зияющих, разъятых, чтобы принять смерть, видит медуз — эти дрейфующие пышные глаза океана со своей отливающей золотом радужкой, фактически совершенно исчезнувшей, так что от нее едва ли остался хоть высохший клочок пены. И все это постоянно облизывают соленые хищные языки моря, как будто ищущие, нельзя ли еще схлебнуть что-нибудь кровавое. Все это мертво, но отдает источниками жизни — запах как раз на мужской вкус. Это не дух падали в чистом гниении, угрожающий духотой, нависающий над полями битв, покинутых воинами. И здесь, где море шумит вдали, как одна из больших раковин, которые мы в детстве брали с каминного карниза, чтобы послушать их, и на их розовой оболочке проступали жирные синие сырые пятна редкой тропической болезни, — и здесь близость смерти иногда может заронить каплю мака в кровь, настраивая ее на меланхоличный, мечтательный лад и заклиная темное шествие в масках уничтожения. Но зато, вспыхивая, трижды поражает сердце и луч жизни, как из таинственного черного камня, откуда ударяют красные молнии. Это — клубящаяся погода плоти, жалованной двумя великими символами смерти и зачатия и потому достойной приправить границу между сушей и морем.