Ягодное лето - Катажина Михаляк

Вопрос повис в воздухе.

– Павлу Добровольскому сейчас тридцать лет, – начала Малина медленно. – Он не может даже пописать без разрешения мамочки. А ведь он нормальный, здоровый человек. Не так давно он спас свою коллегу. Натурально – спас ей жизнь, рискуя своей.

В глазах комиссара блеснул интерес.

– Восемнадцать лет этот парень расплачивается за то, в чем не виноват. Неужели он и дальше должен нести это наказание? – закончила Малина.

– Это вам лучше у суда спросить, – предложил он.

– Пан Владислав, – она неожиданно сменила тон на нежный, почти интимный, – я ни в коем случае не обвиняю ни в чем вас и вашу команду. Вы свое дело сделали профессионально и чисто. Но я хочу знать, кто был заинтересован в том, чтобы закрыть Павлу рот. Причем в прямом смысле – парень ведь все эти годы молчал как рыба, слова не произнес.

Полицейский довольно долго молчал. Потом задал вопрос, на первый взгляд совсем не связанный с темой их разговора:

– А вы знаете, кем была Жозефина Добровольская, когда случилась эта трагедия?

Малина покачала головой.

– Она была судебным куратором.

Малина чуть со стула не упала.

– Да, да. Пани куратор издевалась над своим младшим сыном только за то, что он был здоровый, а ее любимчик Петр – больной. И это она была заинтересована в том, чтобы парень молчал. А поскольку младший сын тоже оказался шизофреником…

– Павел? Шизофреник?! – этого Малина тоже не ожидала.

– Шизофрения кататонического типа – так его диагностировали, когда он пришел в сознание. Что-то же им нужно было придумать, как-то объяснить. Он же не произнес ни единого слова с той ночи. По просьбе матери ее назначили его опекуном. И я так понимаю, так по сей день и продолжается. Ведь Павел Добровольский не подавал прошение о снятии надзора?

Малина снова покачала головой.

– Но он подаст, – с уверенностью заявила она через пару секунд.

– Вы его представитель?

Ей придется попотеть. Ведь она пока не знает даже, где он сейчас находится. И как он отнесется к тому, что она уже включила его в свою игру. И будет ли он ей помогать. И это ей нужно было выяснить в первую очередь.

– Вы, пан комиссар, много знаете о его семье…

– Я был их соседом. И тоже притворялся, что ничего не вижу, не замечаю, – признался он. – Добровольская после этой истории очень изменилась. Она начала очень заботиться о Павле. Все время бегала к нему в больницу…

И шептала на ухо бедному ребенку слова ненависти, добавила про себя Малина.

– Потом она водила его на прогулки, читала мальчику книжки, учила его, хотя он не реагировал никак на обращения…

Ох, прямо образцовая мать.

– А потом они переехали, я потерял их из виду. Он был славный, симпатичный ребенок. Сильно изменился?

Малина пожала плечами.

– Не знаю. Я его в глаза не видела. Это моя сестра влюбилась в своего спасителя – это ее Павел Добровольский спас от смерти. А мать парня, когда узнала об этой их влюбленности, тут же его куда-то увезла. Я хочу сделать сестре подарок на день рождения, найти ее возлюбленного и вдобавок вернуть Павлу все права. Такая уж я романтичная особа.

Он улыбнулся с некоторым смущением.

– Да, самое подходящее время дать этому человеку шанс, – добавила она.

– Во имя любви?

Она кивнула.

Полицейский улыбнулся снова, очень неловко.

– Если вы действительно хотите его найти…

– Да? – подхватила она.

– Я могу вам дать зацепку. Покажу документ. Добровольская обязана была сообщить суду об изменении места жительства.

Малина даже не нашлась, что сказать. Потом она благодарила его со слезами на глазах. Потом они условились встретиться и выпить кофе в этом же кафе, чтобы он мог показать ей обещанный документ. Когда комиссар попрощался и ушел, слезы на глазах у Малины моментально высохли. Пани адвокат удовлетворенно прикрыла глаза и заказала себе бренди.

Она заслужила маленькую награду.

– Габриэля Счастливая, – вполголоса прочитал невысокий, щуплый доктор в белом накрахмаленном халате. – Наша очаровательная пациентка.

Он улыбнулся ободряюще Габриэле, которая сидела ни жива ни мертва от страха.

– С сего наснем? – с этим вопросом он обратился к камере. – Мозет быть, с осков?

Он склонился к Габрысе. Она заморгала беспомощно, когда он жестом фокусника стянул с нее очки и эффектно бросил их себе за спину – только потому, что стекла были толщиной почти в сантиметр, не послышался характерный звук бьющегося стекла.

– Что сказешь об этом, девоска? – он, видимо, обращался теперь к ней, но она, к сожалению, теперь, без очков, видела только отдельные темные и светлые пятна вокруг.

– Я за, – слабо отозвалась Габриэла.

– Она за! – обрадовался доктор. – Ну, тогда открой сыроко глазки, мы тебе закапаем капельки, стобы не было больно.

На самом деле этот доктор, конечно, не был шепелявым – просто он, как и многие иностранцы, имел проблемы с твердыми польскими согласными. И даже не пытался с этой проблемой как-то справиться, а вот так прекомично шепелявил. Но Габриэле было не до смеха. Капли щипали, а еще она с беспокойством увидела, как что-то приближается к ее глазам, и через секунду уже смотрела на мир, которого не видела, широко открытыми глазами, а эта штука не давала ее векам двигаться.

– А теперь не севелись, – предупредил доктор очень серьезным голосом. – И не дергайся – а то лисысься глаз.

Габриэла застыла от ужаса. Уж лучше очки, чем ослепнуть!

Какая-то вспышка прямо ей в зрачок, потом еще одна и еще…

– Не севелимся, не моргаем, – бормотал доктор, манипулируя лазером, и Габрыся старалсь лежать неподвижно, смертельно напуганная. – Осень, осень красиво! – наконец воскликнул он.

Слепящий свет погас. Штука, которая держала веки Габрыси, отпустила их. Габрыся выдохнула впервые за все это время и, снова набрав воздуха в легкие, удивилась, что все еще может дышать. Моргнула осторожно.

– Посмотри на сасы, – врач взял ее за подбородок и повернул ее голову к стене, на которой висели часы. – Который сейсас сас?

– Десять ноль пять, – послушно ответила она и… чуть не упала в обморок от изумления.

Она видела! Видела не только стену, не только висящие на этой стене часы, но и стрелки! И часы, и минуты! Она все видела!

– О боже… не могу… это невозможно… я вижу! Я смотрю без очков – и вижу!

Она соскочила с операционного стола, бросилась на шею врачу и расплакалась от счастья.

– Десять ноль шесть! И двенадцать, тринадцать, четырнадцать секунд! Да вы просто волшебник! – она радовалась как ребенок. Потому что это было чудо. Она первый раз в жизни видела мир своими глазами. Она могла протереть глаза, не приподнимая при этом толстые стекла очков. Она могла идти под дождем – и видеть. Очки больше не запотеют, и она может плавать в море, в реке – и видеть, и даже в сауне она больше не будет слепа, и под душем!