Романтика неба - Борис Тихомолов

Инструктор — это бог, овеянный романтикой воздушного простора, на него можно и поглазеть, но не так, как это делает, например, Саша Чуднов, низенького роста, коренастый, рыжий. Примостился на полу у самых ног инструктора, смотрит снизу вверх преданными глазами.

Разговор у нас не очень-то клеился, так, обычные вопросы и ответы.

— Ну, как живете?

— Ничего живем.

— Теорию кончили?

— Кончили теорию.

В это время взрыв смеха в соседней группе: инструктор Рыбалко чем-то рассмешил своих. Саша Чуднов задал наводящий вопрос:

— Товарищ инструктор, расскажите, как вас учили летать?

Инструктор оживился:

— О-о! Учили здорово! Еще на старый лад. Хорошо учили! — И с увлечением стал рассказывать про этот «старый лад», нисколько его не осуждая, а даже наоборот, как бы жалея о том, что сейчас это не поощряется. Выходило так, чем хлеще, не стесняясь в выражениях, инструктор разнесет в полете курсанта, тем лучше.

— И вообще, — решительно закончил он, — учлет должен быть закаленным и не распускать мокрети под носом. Ясно?

— Ясно! — ответил Петр Фролов и демонстративно шмыгнул носом. — Не распускать мокрети!

Мы постарались рассмеяться, но у нас это получилось не так весело, как у четвертой группы.

Инструкторы ушли, а мы, готовясь спать, затеяли спор об этом «старом ладе».

Я слышал про такой метод обучения разные байки, но не очень-то верил в них: «Как же можно, — думалось мне, — непотребно бранясь, унижать достоинство ученика, да и свое тоже?» А тут вот, пожалуйста, оказывается, можно, И у меня стало нехорошо на сердце.

А на следующий день с утра началась суматоха.

— Быстро вытряхивать матрасы! — торопил старшина.

О! Вытряхивать матрасы? Это уже что-то. Это — точка на старой жизни! Это новое, неизведанное. Мы едем в лагеря! Будем жить в палатках. Романтики хоть отбавляй. Здорово!

Старое ватное одеяло. Куда его? Выбросить? Нет, оно еще пригодится. Впереди ой-ой-ой сколько зим, прожили-то пока одну. Возьму! Будет жарко — подстелю под себя, холодно — накроюсь. Свернул, увязал, положил.

А чайник? Мой старый громогласный друг! У тебя отбита эмаль на боках, еще бы — скакать по лестницам! Но ты еще послужишь мне и моим друзьям. Ты будешь стоять в палатке на почетном месте. Как хорошо в жаркий летний день пить родниковую воду из твоего носика! А там, в лагерях, — речка. И родники. Я уже знаю. Спрашивал.

Ехали с песнями. На машинах. По полям, перелескам, лугам. Дорога гладкая-гладкая, как асфальт. Воздух чистый, пьянящий, чуть пахнет полынком. Полевые цветы. А вон и лагерь! Белые-белые палатки в два ряда. Несколько домиков и самолеты У-2. Зеленые, с надписью на крыльях: «СССР…» и номер. Мы примолкли. Уж очень было все как-то сказочно. И не верилось: неужели мы вот прямо завтра начнем летать?

Палатки с дощатыми барьерами, три топчана, три тумбочки. Посередине — врытый в землю одноногий стол. Пахнет свежеструганными досками и речным песком, которым посыпан земляной пол.

— Ого! Да это же дворец! — закричал Петр Фролов, швыряя фуражку на стол. — Ну, где будешь спать?

Фролов заводила. Невысокого роста, коренастый, лобастый. Фуражку носил шестидесятого размера. Любил пофокусничать: снимет фуражку с чьей-либо головы: «Не моя?» И каким-то неуловимо быстрым движением напялит ее на себя аж по самые уши: «Моя!»

Все смеются, удивляются. Как так можно? Фуражка-то пятьдесят шестого размера!

Но однажды он попался. Напялил, а снять не смог. Потом ребята под общий хохот мыльной водой размачивали.

Забот, хлопот — целый день: набивать матрасы, размещаться, обкладывать снаружи дерном палатки, расчищать дорожки, посыпать их песочком. А потом еще надо бы на речку сбегать, посмотреть, послушать, как лягушки квакают. Но недосуг, старшина не пускает, кричит, разоряется.

Натрудились, намучились, а спать неохота: светло же еще, а отбой. Старшина тут как тут:

— Р-р-р-разговорчики!

Еле уснули. И только, кажется, глаза смежили — заиграла труба, закричал дневальный:

— Подъе-е-ом!.. Встава-ай!..

— Ох, поспать бы еще, понежиться…

— Братцы, а ведь сегодня полеты! Быстро!

Все быстро-быстро, бегом. Зарядка, туалет, завтрак — и строем к самолетам. Одеты мы уже по-летному: комбинезон, кожаный шлем с очками, а у кого даже перчатки с крагами. И где добыли?

Командир отряда, стоя в отдалении, лицом к самолетам, дает команду:

— Отря-а-ад! Становись!

И мы тут же выстроились возле левого крыла. Инструктор с техником встали возле мотора.

— Ррравня-а-айсь!.. Смир-рно-о! Товарищи инструкторы, ко мне!

Инструкторы шагают, сходятся, окружают командира полукругом. Короткий разговор, инструкторы дружно отдают честь, поворот кругом и — к самолетам!

— Запускать мото-оры!

Инструктор, в кожаном реглане, в застегнутом шлеме, статный, красивый, ловко забирается в переднюю кабину, а мы занимаем свои места: кто становится у стабилизатора, кто у крыла, кто помогает технику провернуть винт.

И по всей линейке — команды:

— Выключено?

— Выключено!

Клац, клац, клац, клац! — техники проворачивают винты.

— Внимание!

— Есть внимание!

Техник дергает за винт.

— Конта-акт!

— От винта-а-а!

И — вжи-вжи-вжи-вжи! — летчик крутит ручку пускового магнето.

Хлоп! Трах! Тр-тр-тр-тр! — стрельнув синим дымком, тут и там запустились, заработали, заурчали моторы.

Ох, сердце прыгает, прыгает! Здорово! Красиво-то как!

Мотор опробован, инструктор дает команду:

— Убрать колодки!

Убираем. Техник залезает в кабину: первый полет — инструкторский. Чуть отрулив, взлетают с предварительного старта. А мы строем идем к центру аэродрома, где уже торчат флажки, лежит посадочное «Т» и хозяйствует стартовая команда.

Наш первый учебно-летный день начался.

Старый лад

Мы идем, натыкаясь друг на друга, потому что смотрим вверх. Интересно! Самолеты, взлетев, собираются над аэродромом в строй. По звеньям. Первое — наше. Впереди — Рыбалко. Справа… Кто же это справа? Летит, словно привязанный, впритык. Наш, наверное, Ермолаев?

А левый! Левый! О-хо-хо! Вот умора! То обгонит, то отстанет. Чей это? Кто это?

Отряд пролетел над нами, так и оставив всех гадать, кто идет слева от Рыбалко. На старте поднялся спор. Каждый с пеной у рта отстаивал честь своего инструктора. Саша Чуднов тоже орал, а я молчал, потому что знал — справа от Рыбалко идет Людвичек, а слева, стало быть, Ермолаев. И сердце заныло. Ничего хорошего я не ждал от этого полета. Ведь должен же он понимать свой позор. Вот отсюда-то и «старый лад»! Будет он на нас вымещать свое неумение летать…

Отряд, развернувшись, шел к аэродрому. Хорошо шел, в общем-то слаженно, только один, портя строй, болтался где-то в стороне, и это была наша тройка!