Солёный арбуз - Владимир Орлов

Ветер, западный, из-за огородов, раскачивал, трепал музыку, иногда уносил ее к ручью, словно шептал ей временами: «Тише!» Пары танцевали медленно. Букварь смотрел на длинного парня в серой кепочке с помятым козырьком. Парень почти совсем не двигал ногами, почти стоял на месте, отвернувшись от своей партнерши, курносой девчонки в платье горошком, стоял со скучным, кислым лицом, словно ему осточертели и это танго, и эта девица и он ждет не дождется, когда динамик замолкнет.

Динамик замолк, похрипел, потрещал и снова завел то же самое танго, снова длинный парень стал топтаться на асфальте с девчонкой в платье горошком.

— Пригласи меня, — сказала Даша.

— Я плохо танцую, — растерялся Букварь.

— Я тоже не очень... Ты пригласи...

Танцевали медленно, как все. Букварь держал руку на талии Даши и иногда ощущал мягкое прикосновение Дашиной косы. «А почему у них танцы во вторник?.. Ну да, здесь живут рабочие лесозавода... По вторникам им не дают электроэнергию... По вторникам у них выходной...»

— Ну вот, — улыбнулся Букварь, — а я хотел увести тебя от людей.

И тут же пришла резкая, злая мысль: «Как ты можешь, как ты смеешь улыбаться, слушать музыку, танцевать в те минуты, в те самые минуты, когда...»

— Букварь, — остановилась Даша, — пойдем к ручью. Пойдем.

Она повернулась и побежала вдруг по асфальтовому пятаку мимо танцующих пар. Букварь рванулся за ней, пролетело перед ним скучное, кислое лицо парня в серой кепочке с помятым козырьком, чьи-то удивленные глаза проводили его. Букварь выскочил на пыльную мостовую, поймал Дашин локоть...

— Подожди!

Даша перестала бежать, но шла быстро, упрямо наклонив голову, и Букварь с трудом поспевал за ней.

Мелькали деревянные домики с палисадниками, с резными наличниками и цветами у заборов. Потом улица оборвалась, уткнулась в узкий бревенчатый мост, переброшенный через ручей.

Даша остановилась. Она смотрела на двух девчонок с косичками, игравших в мяч у деревянных перил. Мяч покатился в сторону Даши, и Даша ударила его ногой.

— Тетенька, это наш! — взвизгнули косички.

— Смешные девчонки! — улыбнулась Даша.

— Смешные, — повторил Букварь.

— И косички...

— Даша! Ну что ты! Не надо, Даша... Вот, возьми мой платок... Не надо, Даша!.. Слезы, они...

Поддерживая за локоть, он отвел Дашу в сторону, к ручью, к теплым коричневым камням, усадил ее, плачущую, беспомощную, на эти камни, говорил слова, которые должны были ее успокаивать, а сам думал: «Пусть плачет, пусть не сдерживает себя, ей станет только легче. Мне бы тоже, может быть, стало легче, только я мужчина...»

Дашины плечи вздрагивали, и коса ее вздрагивала. Даша то всхлипывала тихо, словно пыталась перестать, то рыдала громко и тоскливо, и Букварь теребил нервно пальцами платок, который Даша так и не взяла. Он смотрел на быструю воду ручья, на девчонок с косичками, застывших у моста, глядевших на него и Дашу, и думал о том, что иначе и быть не могло.

Весь сегодняшний день они старались сдержать теснившиеся внутри них чувства какими-то действиями и ничего не значащими словами, и вот теперь эти чувства вырвались наружу, и стало легче. Человек напридумывал столько, лишь бы не быть естественным в проявлении своих чувств, а зачем?..

Они сидели у ручья, наверное, уже долго. Солнце запуталось в кедровых лапах, но все еще жарило. Даша вытирала глаза и щеки платком Букваря, а Букварь брал из мокрого песка мелкие плоские камешки и швырял их в бегущую воду. Ему не давала покоя одна мысль, и он решил узнать обо всем сегодня, не думая о том, будет это тактично или нет.

И все же он никак не мог задать Даше придуманный им вопрос, все швырял камешки в холодную воду и считал их прыжки.

— Даша, — сказал Букварь, — ты давно знала Кешку? Это было совсем не то, что он хотел спросить.

— Мы дружили четвертый год...

Букварь, холодея от волнения, все-таки заставил себя сказать:

— Он любил тебя? Только честно. — Да.

— Ты не обижайся. Для меня это очень важно... Мне казалось...

— Я знаю, что тебе казалось. Я понимаю...

Она снова заплакала, уткнулась лицом в колени. Букварь ходил около нее по мокрому песку, ругал себя за свои глупые, неуместные сейчас вопросы.

— Никто не знал Кешку, — подняла голову Даша, — никто... Да, он хвастал, врал иногда, чтобы казаться взрослым и современным, дурачился, но он никогда... Все почему-то думали о Кешке так... И никто не знал его хорошо. Он любил меня... Никаких других девчонок у него не было. Я-то знаю...

— Ты не обижайся, я и не думал никогда...

— Что вы знали о Кешке! То, как он иногда играл перед публикой? Он же был... Понимаешь?.. Вот, прочти это. Он собирался послать в «Комсомолку»...

Она сунула Букварю смятый листок, вырванный из тетради, исписанный прыгающим Кешкиным почерком. Букварь осторожно разгладил листок, стоя, читал его, никак не мог сосредоточиться, никак не мог уловить смысла простых и знакомых ему слов.

— Сколько сейчас времени? — спросила Даша.

— Уже половина пятого.

Он сказал и вдруг испугался этого «уже» и того, что оно означало.

Он тихо присел на корточки и бросил маленький плоский камень в воду...

34

— Вот стаканы.

Стаканы стояли в тумбочке, тяжелые, граненые, зеленоватые, тщательно протертые кухонным полотенцем. Они съездили на Канзыбу, а теперь стояли в коричневой тумбочке в поселке Кошурниково. Стаканов было семь.

— Сколько их ставить? — спросил Спиркин. — Четыре или пять?

Виталий подумал:

— Три.

— Думаешь, Николай не придет? — спросил Букварь.

— Он уедет в Аскиз.

«Не уедет он сегодня! Не может он уехать сегодня!..»

— Поставь четыре, — сказал Букварь.

Водку разливал Виталий. Пальцы у него дрожали, водка нервно, рывками лилась в стаканы. Бутылочное горлышко глянуло в четвертый стакан и замерло, словно задумалось, словно не хотело иметь дело с этим четвертым стаканом. Потом водка забулькала.

— Вот и поминки, — сказал Спиркин.

— Мне не нравится это слово, — поморщился Виталий. — Ну ладно, за живых!

Закусывали кислым серым хлебом и выложенными на тарелку консервами тресковой печени. После второго стакана Виталий встал и начал ходить по комнате. Букварь чувствовал себя усталым, понимал, что быстро пьянеет, и мазал хлеб маслом.

— Итак, все кончено, — сказал Виталий, — присыпали землицей.

— Садись. — Спиркин постучал по столу. — Тут еще есть.

Погашенный окурок Виталий выкинул в окно, присел на стул, сидел прямой, напряженный, барабанил пальцами по столу, покрытому клеенкой.

— Никто его не знал, — заговорил Букварь, заговорил быстро, сбиваясь, окая, проглатывая окончания слов, — никто его не знал. Он наговаривал на себя... Он не был пошлым... Он любил одну Дашу. А мы не знали...

— Предположим, знали, — сказал Виталий. «Наверное, все знали... Только ты ничего не знал, только ты. Помнишь, Зойка говорила: «Кешка — святой человек»?»

— Предположим, знали... — И потом совсем тихо сказал Виталий: — Но разве от этого Кешке сейчас легче?

Букварь отмахнулся от слов Виталия, вытащил из кармана смятый тетрадочный листок, исписанный крупными прыгающими буквами, вытащил, как вытаскивают козырной туз.

— Этого тоже никто не знал... О чем Кешка думал. Он хотел послать в «Комсомолку»...

Спиркин читал тетрадочный лист насупившись, тер нос, шевелил губами, а Виталий, прямой и напряженный, все постукивал пальцами по столу. Букварь наблюдал за ними и волновался, словно сейчас ему должны были поставить отметку на этом листке. Перед его глазами бежали торопливые и небрежные Кешкины слова с ошибками и помарками, он заново переваривал сейчас все шестнадцать Кешкиных вопросов, и ему самому хотелось отвечать на них. Вопросы были разные, стояли под пунктами, как в плане школьного сочинения.

«Стоит ли делать девушкам маникюры и завивки?»

«Каким будет коммунистическое общество?» «Как пополнить свои знания до уровня средней школы?»

«Ехал я вчера с ребятами в кузове машины и снова пел блатные песни. Тянет меня петь их. Как спорить мне самому с собой, где козыри?»

«Как надо вести себя?»

«Как надо одеваться?»

И в конце, в самом низу листка, были строчки, которые Букварь запомнил наизусть:

«И как сделать так, чтобы жизнь была как песня, с ее грустью и радостью и ощущением всего радужного, нового?»

— Да-а-а, — протянул Спиркин.

— Понимаешь, какой он был?.. Он был лучше, чем мы думали.

— Чем ты думал, — сказал Виталий. — Только разве от этого ему сейчас легче?

— Это уже мистика, — заявил Спиркин.

— Ага, — согласился Виталий, — мистика...

— Обидно. Страшно обидно, — сказал Букварь. — Это же несправедливо! Прожил человек только двадцать три года, ничего не успел сделать, и вдруг...

— Ну а если бы успел? — Ресницы Виталия поднялись. — Ну а если бы прожил сорок, девяносто, сто пятьдесят лет? Если бы совершил множество великих подвигов и наплодил огромное количество потомков? Тогда было бы справедливо? Тогда ему сейчас было бы легче?