Нам вольность первый прорицал: Радищев. Страницы жизни - Михаил Подгородников

— Я просил послать за Радищевым. Почему его нет?

— Александр Николаевич сейчас прибудут, ваше сиятельство.

Воронцов велел никого не принимать и тотчас доложить ему, когда придет Радищев.

Он взял в руки письмо от Завадовского. Петр Васильевич снова сетовал на Радищева… Обычаи, права, постановления — все тому кажется недостаточным, нелепым и отяготительным. Ведет себя сей коллежский советник весьма досадительно и вызывающе. Всех глупцами считает и разум свой выше всех возносит…

— А, здравствуйте, господин демократ, — воскликнул Воронцов, когда Радищев вошел к нему, и почувствовал, как странно-натянуто прозвучало это привычное и дружески-фамильярное обращение. Радищев услышал в этом возгласе иронические интонации Завадовского, огорчился, но тут же поспешил с поздравлениями:

— Весьма рад, ваше сиятельство, вашему назначению на высокую должность. Долгожданный день.

— Благодарю. Праздником для себя этот день не считаю. Праздную тогда, когда подсчитываю итоги, а не в начале пути, — назидательно сказал он и нахмурился. — Садитесь, — но сам встал и принялся ходить по комнате. — Однако я пригласил вас не для восторгов. Не скрою, опечален вашим поведением. Оно слишком вызывающе. Добрейший Петр Васильевич удручен. Вы не согласны ни с кем. Неужели все ошибаются и только вы знаете истину?

Радищев побледнел.

— Как я могу, ваше сиятельство, быть столь самонадеянным? Я лишь старательный ученик у всего человечества. Я впитываю все, что создали титаны мысли, и это придает мне некоторую уверенность.

— Не будем увлекаться далекими светилами. Надо видеть и близкие звезды: государя и тех людей, которые его окружают.

— Однако дело движется неспешно.

— История не должна спешить. Всем известно, что из того происходит. Вспомните якобинцев.

Радищев молчал.

— Я надеюсь на вас, — сказал Воронцов мягче. — Я знаю вас как честного человека. Иногда заблуждающегося, но честного. Наступает новый век, понадобится много терпения и сил. В общих усилиях нет места сомнению и высокомерию. Россия — большое и трудное хозяйство. Теперь возникли условия для движения вперед. Упразднены коллегии, созданы министерства.

— И напрасно, — сказал Радищев. — В коллегиях были опытные, знающие люди. Они близко соприкасались с делами. Опасаюсь, что в министерствах чиновники будут дальше от дел, которые заменят бумагами.

— Повремените со своими страхами… И еще: обретает силу Сенат, а с ним и влияние людей, которые всегда сознавали свою ответственность пред Россией. В этот момент нужно ли насмешничать и сомневаться?

Радищев молчал. Воронцов с беспокойством поглядел на него, подождал, но Радищев не отвечал.

— Не уподобляйтесь вольтеровскому Мемнону, который хотел быть мудрым и совершенным. У Мемнона это не получилось — не получится и у вас. — Воронцов заговорил еще мягче: — Взгляните на все со спокойным добродушием философа, как глядит житель Сатурна, для которого наши метания смешны.

Радищев поднял голову.

— Я не сатурнианец. Я живу на земле.

Воронцов положил ему руку на плечо:

— Но надо чувствовать землю. Прошу вас…

— Да, хорошо, ваше сиятельство, — подавленно ответил Радищев.

— Вот и славно, а теперь прошу поужинать со мной.

— Нет, благодарю вас, Александр Романович, мне нужно остаться одному.

— Как знаете. Однако ласкаюсь надеждой, вы не затаите обиду на вашего скрипучего наставника?

— Нет, нет.

Воронцов из окна видел, как Радищев выходил из подъезда. Вид устало опущенных плеч, понурой фигуры его больно кольнул. Он хотел позвать слугу, чтобы вернули Радищева, но рассудительно остановился: боль неизбежна, по она пройдет. Все проходит, утверждал царь Соломон…

…Радищев смотрел на другой берег Невы, на Петропавловскую крепость. "Мерзкая книга!" — кричал Шешковский… Визжали сани в остекленевшем илимском воздухе… Кашляла Елизавета Васильевна… "Мало вам было Сибири…" Неужели снова муки? Снова покаяния, унижения?.. "История не должна спешить…" "Надо быть послушным, господин демократ!"

Он быстро пошел вдоль берега. Нева несла угрюмые осенние воды. Чайки метались над одинокой лодкой посреди реки.

Он вернулся домой. "Зови лекаря", — устало сказал он Павлу. Раскрыл книгу. Это была трагедия Аддисона "Смерть Катона". Он пробежал несколько строк и отложил книгу. Что за наваждение его преследует: Катон, бросающий вызов жестокому Цезарю? Если нет иного выхода…

Пришел врач. Он велел пить успокоительные лекарства. "И ничего не пишите", — прибавил он строго. "Доктор, что же я тогда буду делать? Это мое единственное спасение". — "Нет, нет, полный покой…"

— Полный покой, — бормотал он, бродя по комнатам. — Полный, полный… А что, детушки, — сказал он вдруг младшим детям, играющим в гостиной, — если меня опять сошлют в Сибирь?

— Будет, батюшка, — с неудовольствием отвечал Павел. Он был уже морским офицером и чистил эполеты "царской водкой" — смесью азотной и соляной кислот. — К чему себя мучить?

— Да, к чему длить мучения? К чему? — сказал Радищев куда-то в пространство и ушел в кабинет.

"Охота пустословить по-прежнему…" Каразин пустословит, обещает золотые горы, но, видно, рукопись проекта уложения потерял. Завадовский ничего не обещает и сердится от настойчивости подчиненного. Воронцов требует смирения.

Новый царь показался кротким. Но ненадолго. Короткой была радость Кречетова, освобожденного Александром из Шлиссельбурга. Федор Васильевич снова принялся за старое — писать письма монарху о народном просвещении, и царская милость сменилась гневом: "Основатель всенародно-вольно к благодействованию составляемого общества" отправлен в ссылку.

Память подсказывала строки его "Исторической песни":

Вождь падет, лицо сменится,Но ярем, ярем пребудет.И, как будто бы в насмешкуРоду смертных, тиран новойБудет благ и будет кроток:Но надолго ль, — на мгновенье,А потом он, усугубяЯрость лютости и злобы,Он изрыгнет ад всем в души.

Стол был завален рукописями, книгами. Кому это теперь нужно? Он предлагал издать прежнее сочинение, но все, кому он говорил об этом, глядели на него с жалостью: "Житие Федора Васильевича Ушакова", некоторые стихи — куда ни шло, но "Путешествие" — это слишком!

Радищев то и дело подходил к окну, вглядывался в улицу, и ему казалось, что мерзкие рожи фискалов снова маячат у подъезда дома… Нет выхода… Он вспоминал Федора Васильевича Ушакова, который просил врача ускорить его конец.

Он рванулся в комнату, где стоял стакан ядовитой смеси, оставленный Павлом, и выпил…

Последние часы были мучительны. Лейб-медик Виллие склонялся над ним, пытаясь разобрать слова. Он шептал имена: Анна, Лиза… Виллие спросил его о завещании, но Радищев равнодушно покачал головой…

Виллие поднял книгу, лежавшую у кровати. Прочитал раскрытую страницу:

С течением времен все звезды помрачатся,померкнет солнца блеск; природа, обветшавлет дряхлостью, падет.Но ты во юности бессмертной процветешь,незыблемой среди сражения стихиев,развалин вещества, миров всех разрушенья.

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

Итак, Радищева не стало!Мой друг, уже во гробе он!То сердце, что добром дышало,Постиг ничтожества закон……………..Сей друг людей, сей друг природы,Кто к счастью вел путем свободы,Навек, навек оставил нас! —

так отозвался на смерть первого русского революционера И. П. Пнин, один из молодых друзей Радищева, которых впоследствии историки назвали поэтами-радищевцами.

Затем наступил долгий период издательского запрета. Книга "Путешествие из Петербурга в Москву" продолжала жить лишь в многочисленных рукописных списках.

В тридцатых годах прошлого века А. С. Пушкин делает попытку снять цензурный запрет с имени, но его статья "Александр Радищев" по повелению министра просвещения Уварова осталась неопубликованной.

Только в 1858 году — прорыв. А. И. Герцен в вольной русской печати в Лондоне выпускает книгу, которая объединяет два произведения — "О повреждении нравов в России" М. Щербатова и "Путешествие из Петербурга в Москву" А. Радищева.

Общественный подъем шестидесятых годов пробуждает интерес к деятельности предшественников. Н. Добролюбов, Е. Якушкин и некоторые другие литераторы пытаются напомнить людям о судьбе замечательного человека XVIII века. Павел Радищев, сын, разделивший с отцом сибирскую ссылку, публикует его жизнеописание. Павел Александрович хлопочет об издании "Путешествия", но цензура неумолима.