Бешенство - Герритсен Тесс

Дворак подошел к одному из микроскопов и щелкнул тумблером. Бинокулярный учебный микроскоп позволял им обоим рассматривать препарат. Дворак подсунул предметное стекло под линзу и сел, чтобы настроить фокус.

— Взгляните.

Тоби придвинула табурет. Склонившись так, что ее голова оказалась рядом с головой Дворака, она посмотрела в микроскоп. То, что она увидела, напоминало пузырящееся розовое море.

— Давно я не практиковалась в гистологии, — призналась она. — Хоть намекните.

— Хорошо. Вы можете идентифицировать ткань, на которую смотрите?

Тоби смущенно покраснела. Если бы только она могла вот так просто взять и правильно ответить! Вместо этого она сидела, страдая от своего невежества. И от воцарившейся тишины. Не отрываясь от окуляра, она проговорила:

— Обидно признавать, но я не понимаю, что это.

— Ваш профессионализм здесь ни при чем, доктор Харпер. Картина на этом стекле настолько необычна, что ткань действительно тяжело распознать. То, на что мы сейчас смотрим, — срез коры головного мозга, подкрашенный парааминосалициловой кислотой. Розовое — это нейропиль нервных волокон, фиолетовым окрашены ядра.

— А это что за вакуоли?

— Вот об этом я и спрашиваю. В нормальной коре всех этих пузырьков быть не должно.

— Странно. Похоже на розовую губку для мытья посуды.

Дворак не ответил. Она удивленно подняла голову и перехватила его взгляд.

— Доктор Дворак!

— Так и есть, — пробормотал он.

— Что?

— Именно так это и выглядит. Как розовая губка.

Он снова сел, потер глаза. В резком свете ламп Тоби заметила на его усталом лице морщинки и черную тень пробивавшейся щетины.

— Думаю, мы имеем дело со спонгиоформной энцефалопатией, сказал он.

— Вы имеете в виду болезнь Крейцфельда-Якоба?

Он кивнул.

— Это объясняет патологические изменения, которые видны на срезе. А также клиническую картину. Измененное сознание. Визуальные искажения. Миоклонические конвульсии.

— Значит, это не фокальные судороги?

— Нет, я полагаю, вы видели миоклонус. Сильные повторяющиеся приступы, начинающиеся от громких звуков. Дилантином они не снимаются.

— Но ведь болезнь Крейцфельда-Якоба встречается крайне редко!

— Один случай на миллион. Она действительно регистрируется у пожилых людей, но это единичные больные.

— Но бывают же и вспышки. В прошлом году в Англии…

— А, вы имеете в виду коровье бешенство. Похоже, это один из вариантов Крейцфельда-Якоба. Возможно, одна и та же болезнь, точно неизвестно. В Англии заразились люди, которые ели говядину, пораженную губчатым энцефалитом. Это была необычная вспышка, таких с тех пор не повторялось.

Она вернулась к микроскопу.

— Возможно ли, что у нас тоже возникла вспышка? — тихо проговорила она. — Ангус Парментер не первый пациент с такими симптомами. То же самое было у Гарри Слоткина. Он поступил на несколько недель раньше Парментера с той же картиной. Спутанное сознание, зрительные расстройства.

— Это неспецифические признаки. Для подтверждения необходимо вскрытие.

— Со Слоткиным это невозможно. Его так и не нашли.

— Значит, поставить диагноз не удастся.

— Они жили в одном и том же поселке. Могли подвергнуться действию одного и того же патогена.

— Эту болезнь нельзя подхватить как простой насморк. Она передается прионом, инфекционной белковой молекулой. И требует прямого контакта с тканью. Например, трансплантация роговицы.

— Англичане подцепили ее после употребления в пищу говядины. Разве у нас не могло произойти то же самое? Возможно, они ели вместе…

— Но в Америке нет зараженного скота. У нас не было случаев коровьего бешенства.

— Как мы можем знать это наверняка? — Тоби была заинтригована и лихорадочно ухватилась за новую нить рассуждений. Она припомнила ту ночь в отделении, когда поступил Гарри. Вспомнила грохот металлической кюветы, упавшей на пол, а затем звук, с которым его нога колотилась о каталку. — Два человека из одного и того же пансиона. С одними и теми же симптомами.

— Спутанное сознание — недостаточно специфичный симптом.

— У Гарри Слоткина было то, что я приняла за фокальные судороги. Теперь я понимаю, что это мог быть миоклонус.

— Мне нужно провести вскрытие. Я не могу поставить диагноз Гарри Слоткину без анализа мозговой ткани.

— Ну а насколько вы уверены в диагнозе Ангуса Парментера?

— Я отправлю образцы невропатологу для подтверждения. Он посмотрит их под электронным микроскопом. Это может занять несколько дней, — сказал он и тихо добавил: — Надеюсь, что я ошибаюсь.

Взглянув на него, Тоби вдруг увидела в его лице не только усталость, а что-то еще. Она увидела страх.

— Я порезался, — объяснил Дворак. — Во время вскрытия. Когда вынимал мозг. — Он покачал головой и горько усмехнулся. — Я вскрыл тысячу черепов. У трупов, с которыми я работал, были ВИЧ, гепатит, даже бешенство. Но я ни разу не порезался. Затем мне на стол попадает Ангус Парментер, который, на первый взгляд, умер от естественных причин. Неделя пребывания в больнице, никаких следов инфекции. И что я делаю? Я протыкаю палец. Именно в тот момент, когда работаю с этим чертовым мозгом.

— Диагноз еще не подтвержден. Могла произойти ошибка. Возможно, срезы были приготовлены не совсем правильно.

— Вот и я надеюсь, — он уставился на микроскоп, как на злейшего врага. — Я обхватил мозг обеими руками. Совсем неподходящее время для пореза.

— Это не значит, что вы инфицированы. Судя по всему, вероятность заражения чрезвычайно мала.

— Но все же есть. Это возможно. — Он посмотрел на Тоби.

Возразить ей было нечего. Да и лживые утешения она произносить не умела. Молчать по крайней мере было честнее.

Дворак выключил подсветку микроскопа.

— У нее долгий инкубационный период. Может пройти год, а то и два. И даже через пять лет я все еще не узнаю наверняка. Буду ждать первых признаков. По крайней мере, это относительно безболезненный конец. Начнется со слабоумия. Нарушения зрения, возможно, галлюцинаций. Потом начнется бред. И в конце концов кома. — Он устало пожал плечами. — Наверное, это все же лучше смерти от рака.

— Мне очень жаль, — сказала Тоби. — Я чувствую себя виноватой…

— Почему?

— Я настояла на вскрытии. И подвергла вас риску.

— Я сам ему подвергся. Мы оба рискуем, доктор Харпер. Причиной тому наша работа. Вы работаете в неотложке: кто-то кашлянет на вас, и вы подхватываете туберкулез. Можно случайно уколоться иглой и заработать гепатит или СПИД. — Он вытащил предметное стекло и положил его в лоток, затем прикрыл микроскоп пластиковым чехлом. — В любой работе таится угроза, ведь даже по утрам вставать небезопасно. Рискованно ездить на работу, опускать письма в ящик. Летать на самолете. — Дворак посмотрел на нее. — Неожиданность состоит не в том, что мы умрем. А в том, как и когда это произойдет.

— Должен же быть какой-нибудь способ остановить заражение на этой стадии. Может, иммуноглобулин поколоть…

— Без толку. Я сверялся с литературой.

— Вы говорили об этом с вашим врачом?

— Я еще никому об этом не говорил.

— Даже семье?

— У меня только сын, Патрик, и ему всего четырнадцать. В таком возрасте у него хватает своих забот.

Тоби вспомнила фотографию на столе — взъерошенного мальчишку, победно сжимавшего в руках форель. Дворак прав: в четырнадцать лет тяжело признать, что твои родители смертны.

— И что вы собираетесь делать? — поинтересовалась она.

— Позаботиться о выплате медицинской страховки. И надеяться на лучшее. — Он поднялся и направился к выключателю. — Больше мне ничего не остается.

Роби Брэйс, одетый в футболку «Ред Сокс» и жуткого вида спортивные брюки, открыл дверь.

— Доктор Харпер, — приветствовал он. — Быстро же вы добрались.

— Спасибо, что согласились встретиться.

— Ну да, правда, вы пришли не в самый подходящий момент. Понимаете, ребенку пора спать, так что у нас тут сплошное нытье и уговоры.