Поединок над Пухотью - Александр Коноплин

С высокого берега, оттуда, где лежал Чуднов, раздалась автоматная очередь.

— Товарищ старшина, они уходят! Уходят!

Игорь схватил автомат Батюка, выстрелил. Трое продолжали удаляться. Зеленов побежал за ними, довольно скоро нагнал и снова выстрелил. Тот, что шел сзади, упал. Двое даже не остановились. Зеленов снова нагнал их и, целясь в ноги, дал очередь, но, то ли стрелял он слишком плохо, то ли это были не люди, а призраки, пули Зеленова не причинили им вреда. Больше в магазине патронов не было. В отчаянии Игорь повернул к берегу.

…Этот, последний, оставленный в засаде немец, был, наверное, не сильнее предыдущих, но и Батюк был уже не тот. Бросившись сверху, он подмял немца и уже готовился прикончить, когда тот неожиданно дернулся в сторону, и нож Батюка прошел мимо. В ту же секунду правая рука старшины оказалась прижатой к земле. Батюку с трудом удалось освободиться. Его противник был молод, действовал умело, но в его движениях старшина уловил странную нерешительность. Казалось, он не знал, что для него лучше: победить или стать побежденным. Дважды у него была возможность убить Батюка, и дважды он ею не воспользовался. Сражаясь, он только оборонялся и если доставал Батюка иногда точным боксерским ударом, то лишь для того, чтобы спастись от его страшного ножа.

Поединок закончился неожиданно. Сделав очередной выпад, старшина поскользнулся и упал в опасной близости от противника. Но ожидаемого удара не последовало. Немец стоял с поднятыми руками.

— Русс, дойче — плен! Гитлер — капут! — тяжело дыша, сказал он. Его «шмайссер» валялся тут же. Смахнув с подбородка кровавую юшку, Батюк поднялся, подобрал автомат. В рожке еще оставались патроны…

— Русс! Никс шиссен! Никс шиссен! — забеспокоился немец. — Дойче — плен!..

— Щоб ты сгынув! — досадливо отмахнулся Батюк и стал звать Чуднова.

— Гебен зи мир битте эссен, — уже тише произнес немец и вдруг повалился набок.

— А ну, не балуй! — грозно приказал старшина, но его третий немец уже крепко спал, положив голову на ноздреватый валун.

В вихре снежной пыли с обрыва кубарем скатился рядовой Кашин.

— Дэ Чуднов? — накинулся на него старшина.

— Не знаю, — виновато моргая, ответил Кашин, — его куда-то ранило…

Батюк приказал ему и Зеленову вести пленного на батарею, а сам, тяжело припадая на правую ногу, побежал по льду догонять диверсантов.

Покричав немного и не получив ответа, Кашин снял с себя брючный ремень, связал бесчувственному немцу руки и отправился по берегу искать Зеленова. Ярко светила луна, кругом совсем по-мирному было тихо, и Вася ничего не боялся.

Догнать бредущих с тяжелой ношей людей даже для немолодого человека — не такая уж трудность. Минут через пять Батюк увидел впереди силуэты двух диверсантов и дал предупредительную очередь — он понимал, что за груз они тащат. Он почти не таился — таиться, собственно, было негде, разве что лечь плашмя, но тогда диверсанты снова уйдут. До противоположного берега оставалось метров сто. Экономя патроны, старшина перевел автомат на одиночные. Оба диверсанта были ранены — Батюк видел это по нетвердым шагам их, медленным жестам, когда, желая отделаться от преследователя, они поворачивались, чтобы дать по нему выстрел из парабеллума.

Но вот выстрелы с их стороны прекратились. Старшина наддал из последних сил — ему показалось, что у диверсантов не осталось патронов.

Однако недаром говорят, что и на старуху бывает проруха. По его команде «хенде хох!» оба немца повернулись к нему и подняли руки, Батюк без опаски приблизился к ним. Взгляд его был прикован к лежащему неподвижно рядовому Осокину.

Один из немцев взмахнул рукой. Что-то сильно ударило старшину в грудь, ожгло изнутри, отозвалось болью в спине и внизу живота. Чтобы не потерять равновесия, он хотел сделать шаг вперед, но откуда-то снизу, от той самой боли, вязким комом накатилась тошнота. Он хотел крикнуть, но тошнота выплеснулась из него темнокрасным сгустком, подавив крик, и пьяно пахнущим облаком стала растекаться по льду. Упав на колени, он попытался подползти к Осокину, посмотреть, что с ним, но руки и ноги начали наливаться жидким свинцом и наливались до тех пор, пока руки не подломились от этой страшной тяжести.

Старшина Батюк упал.

Только к утру, отмахав по лесу километров пятнадцать, Стрекалов вышел к жилью. С пригорка, поросшего сосняком, он разглядел приземистые крыши изб, какие-то полуразвалившиеся сараи, одинокий журавель у колодца. Вниз, по косогору, тянулась дорога со следами саней, клочками оброненного сена и конскими катышками. Под горой стояло несколько бань, еще ниже, на дне лощины, под покровом снега, угадывался ручей, по его берегам в изобилии росла ольха, краснела верба.

Ближе других к Стрекалову стояла аккуратная, должно быть, года два назад срубленная избушка. Под соломенной крышей висели сосульки. Стрекалов постоял немного, ожидая увидеть людей, но, так и не дождавшись, спустился вниз и перешел ручей. От усталости и потери крови он едва передвигал ноги, автомат и пустой вещмешок прижимали его к земле, руки и ноги от холода потеряли чувствительность. Подойдя к двери, сержант откинул палку, служившую запором, и вошел. Уже в сенях ощутил он долгожданный запах человеческого жилья — смесь запахов кислой капусты, мокрой овчины, дыма — и нетерпеливо потянул на себя вторую дверь.

Крохотное оконце освещало лавку под ним, большую печь напротив и маленький участок дощатого, давно не мытого пола. Стрекалов тяжело сел на лавку.

— Есть кто-нибудь?

Ему никто не ответил. Сашка попытался снять сапоги — он не чувствовал ног, — но из этого ничего не получилось.

— Не бойтесь, никого я не трону.

И опять никто не отозвался. После нескольких неудачных попыток Сашке удалось снять один сапог. Пальцы не чувствовали боли, не сгибались, не реагировали на щипки и уколы.

— Этого только не хватало! — с горечью воскликнул Сашка и глянул в оконце. К избушке приближалась одетая в рубище женщина с холщовой сумкой через плечо и посохом в руке. Лица ее не было видно — всю нижнюю часть закрывала черная тряпка, со лба свешивался рваный платок.

Прыгая на одной ноге, Сашка добрался до двери, выглянул на улицу. Тропинка, ведущая от деревни, была пуста. У самого порога цепочка маленьких следов делала крутой поворот и уходила куда-то в сторону, через реку и дальше в глубь леса.

Стрекалов вернулся в избу и сел, прислонившись спиной к печке. Начавшееся вчера недомогание усилилось, появился озноб. Сашка нашел немецкий котелок, набил в него снегу и сунул за заслонку: если начнется лихорадка, вода будет кстати. Теперь его мысли были заняты только одним: наступавшей болезнью. Сцепив зубы, он стащил наконец второй сапог и, забравшись на чуть теплую печь, укрылся телогрейкой.

Незнакомую деревню он воспринял сначала как досадную помеху на пути: чтобы ее миновать, надо сделать версты две крюку, но через минуту понял, что больше не может обойтись без посторонней помощи, без тепла, куска хлеба. Воспаленное болезнью воображение рисовало ему теплую избу, насквозь пропахшую молоком, ватрушками и ржаным хлебом; седобородый старик в рубахе горошком и старуха в теплом полушалке на плечах — оба с иконописными лицами — сидят и кого-то ждут…

Вот почему Стрекалов решил не обходить деревню.

Между тем целебное тепло русской печки делало свое дело. Сашкины веки сами собой закрылись, рука, державшая автомат, ослабла.

Проснулся он внезапно, как от толчка, и тут же схватился за оружие. У стола, уронив голову на сложенные крест-накрест руки, сидела женщина. Сбившийся на затылок платок открывал копну давно не чесанных волос и маленькое розовое ухо.

Сержант шевельнулся. Женщина вздрогнула, выпрямилась, села неподвижно, сложив руки на коленях.

— Вы, мамаша, меня не бойтесь, — начал Стрекалов как можно мягче, — я не бандит какой-нибудь, не налетчик, мне от вас ничего не нужно. Я вот обогреюсь немного и уйду.

Хозяйка зачастила неожиданно сильным грудным голосом:

— А вовсе я вас не боюсь, с чего вы такое взяли? Богатства у меня нет никакого. Отдыхайте сколько пожелаете, а кто вы есть, меня вовсе это не касается, да и не мамаша я вам, у вас самих небось дети есть, ведь не молоденькие уж…

Она проворно сбегала к печке и вернулась оттуда с небольшим чугунком в руках. Под низким потолком запахло вареной картошкой.

— Сидайте снидать, господин хороший, коли нами не брезгаете, чем богаты, тем и рады, а только не обессудьте, больше у нас ничего нет.

Пропустив мимо ушей все, кроме «господина хорошего», Стрекалов — после сна он чувствовал себя лучше — сел за стол, разломил картофелину, поискал глазами соль. Женщина, следившая за каждым его движением, сказала:

— Не прогневайтесь, господин, соли тоже нету, ни солины во всем доме, если не верите, сами поглядите…