Ночные дороги - Гайто Газданов

- Мы едем не на похороны, я надеюсь? Побыстрее, пожалуйста.

Обычно в таких случаях я нажимал изо всех сил на тормоз и говорил:

- Если это вам не нравится, слезайте и берите другую машину.

Но в тот день я был в особенно дурном настроении. Я надавил на акселератор и повел автомобиль настолько быстро, насколько это было вообще возможно. Мы обгоняли другие машины, проскакивали перекрестки, чуть не въехали в автобус; она кричала, что это самоубийство, что я сошел с ума, но я не обращал на ее крики никакого внимания. Наконец, доехав до авеню Фош, я замедлил ход.

- Вы сумасшедший! - кричала она. - Вы хотели меня убить! Я подам на вас жалобу!

- Вам нужно было бы лечиться, мадам, - сказал я, - мне кажется, что состояние вашей нервной системы не может не внушать некоторого беспокойства. Хотите, я укажу вам адрес клиники?

- Что это за комедия? - она была возмущена до последней степени. - Вы, может быть, не знаете, кто я такая?

- Этого я действительно не знаю.

- Я жена... - она назвала фамилию известного адвоката.

- Очень хорошо. Но почему вы рассчитываете, что это должно произвести на меня какое-то впечатление?

- Как, вы не знаете фамилии моего мужа?

- Слышал как будто, он, кажется, адвокат?

- Да, во всяком случае, не шофер такси.

- Я полагаю, мадам, что из этих двух профессий - профессия шофера, пожалуй, честнее.

- А, вы революционер! - сказала она. Несмотря на неприятный оборот, который сразу же принял разговор, она не уходила и не платила мне; счетчик продолжал идти. - Я ненавижу эту породу людей.

- Потому что вы, вероятно, ничего не знаете ни о революционерах, ни о социальных и экономических вопросах, - сказал я. - Заметьте, что я очень далек от намерения поставить вам это в упрек. Но имейте, по крайней мере, такт не говорить о вещах, о которых вы не имеете представления.

- Никогда в жизни никто со мной так не разговаривал, - сказала она. Какая удивительная наглость!

- Это очень просто, мадам, - ответил я. - Все, кого вы знаете, стремятся сохранить либо ваше знакомство, либо вашу дружбу, либо вашу благосклонность. Мне все это совершенно безразлично, через несколько минут я уеду и я надеюсь, что больше никогда вас не увижу. Почему же, - принимая во внимание эти условия, - я не стал бы говорить не то, что думаю?

- И вы думаете, что я просто невежда и дура?

- Я бы не настаивал на последнем определении; но мне трудно было бы от вас скрыть, что первое мне кажется соответствующим действительности.

- Хорошо, - сказала она. - Пока что я вам заплачу и дам даже чаевые.

- Вы можете их оставить себе, мадам, я вам их дарю.

- Нет, нет, вы их заслужили, хотя бы за ваш очаровательный разговор.

- Я в восторге, мадам, что он вам понравился. И тогда она задала мне последний вопрос:

- Скажите, пожалуйста, вы не иностранец?

- Нет, мадам, - ответил я. - Я родился в доме Э 42, на улице де Бельвиль, у моего отца там мясная, вы, может быть, ее случайно знаете?

Думая об этом времени, я часто вспоминал те рисунки, которые представляют вертикальный разрез мотора или машины. Благодаря неисчислимым случайностям, в которые входили с равным правом и исторические события, и соображения географического порядка, и всевозможные мелочи, - их нельзя было ни учесть, ни предвидеть, ни даже представить себе вероятность их возникновения, - вышло так, что моя жизнь проходила одновременно в нескольких областях, не имевших никакого соприкосновения друг с другом. Нередко, на протяжении одной и той же недели, мне приходилось присутствовать на литературном и философском диспуте, разговаривать вечером в кафе с бывшим министром иностранных дел одного из балканских государств, рассказывавшим дипломатические анекдоты, обедать в русском ресторане с бывшими людьми, превратившимися в рабочих или шоферов, - и, с другой стороны, попадать в кварталы, заселенные мрачной парижской нищетой, беседовать с русскими "стрелками" или французскими бродягами, от которых следовало держаться на некотором отдалении, так как они все издавали резкий и кислый запах и он был так же неизбежен и постоянен, как мускусная вонь известных пород животных; возить проституток, жаловавшихся на плохие заработки, стоять за цинковой стойкой, рядом с поминутно сменявшимися сутенерами, моими знакомыми по Монпарнасу, и, наконец, сидеть часами, в глубоком и мягком кресле, в квартире Пасси и слышать, как женский голос - я знал его много лет и никогда не забывал ни одной его интонации - говорил:

- Напомните мне эту фразу, которую вы недавно цитировали, это, кажется, из Рильке, о чувстве. Чувства - это единственная область, которую вы немного знаете, в остальном вы слепы и глухи.

А на следующую ночь, когда я остановился со своим автомобилем на улице Риволи и закрыл глаза, вспоминая этот разговор и воскрешая в памяти каждый звук этого голоса, - ко мне подошел оборванный негр, попросил папироску, закурил ее и сказал:

- И подумать только, что я, который раздавал папиросы пакетами, вынужден теперь просить одну папиросу у вас. - И тотчас же, повернув голову направо, прибавил: - Она опять здесь, стерва!

Мимо нас проходила по тротуару сильно прихрамывающая женщина.

- Посмотрите, - сказал негр с презрением, - это называется женщина!

- В чем ты ее упрекаешь?

- Это алкоголичка, мсье, вот в чем я ее упрекаю; ее надо упрекнуть в пьянстве, вот что я ей ставлю в упрек. - И он закричал ей вслед: - Ты опять пьяна?

- Кусок грязного негра, - ответила она.

- Что? Ты хочешь, чтобы я тебе морду набил?

Он кричал с очень свирепой интонацией, но не двигался с места, и когда оборачивался ко мне, то смотрел ленивым взглядом своих черных глаз с желтоватыми белками.

- Вы знаете, как здесь работают?

- Нет, старик, не знаю.

- Так вот, мсье, здесь нет гостиниц. Такой здесь квартал. Есть Ритц и Мерис, но это для королей и герцогов, снять комнату там нельзя.

- И что же?

- Так работать приходится на скамейках Тюильри. Клиент садится на скамейку, а женщина садится на него верхом.

- А?

- Да, так здесь работают. Так вот эта стерва была такая пьяная вчера ночью... Ее клиент сидел и ждал ее, а она никак не могла сесть сверху как следует. Было просто стыдно смотреть на это, мсье, - женщина в таком состоянии, что она не могла даже делать свою работу.

Иногда, раз в несколько лет, среди этого каменного пейзажа бывали вечера и ночи, полные того тревожного весеннего очарования, которое я почти забыл с тех пор, что уехал из России, и которому соответствовала особенная, прозрачная печаль моих чувств, так резко отличная от моей постоянной густой. тоски, смешанной с отвращением. Все менялось тогда, точно перенастроенный рояль, и вместо грубых и сильных чувств, которые мучили меня обычно, неутоленное и длительное желание, от которого тяжелели и наливались кровью мускулы, или слепая страсть, в которой я не узнавал своего лица, когда мой взгляд падал в эти минуты на зеркало, или непобедимое, непрекращающееся сожаление оттого, что все не так, как должно было бы быть, и еще это постоянное ощущение рядом с собой чьей-то чужой смерти, - и я входил, не зная, как и почему, в иной мир, легкий и стеклянный, где все было звонко и далеко и где я, наконец, дышал этим удивительным весенним воздухом, от полного отсутствия которого я бы, кажется, задохнулся. И в такие дни и вечера я с особенной силой ощущал те вещи, которые всегда смутно сознавал и о которых очень редко думал, - именно, что мне трудно было дышать, как почти всем нам, в этом европейском воздухе, где не было ни ледяной чистоты зимы, ни бесконечных запахов и звуков северной весны, ни огромных пространств моей родины.

Но зато здесь, в Париже, существовали десятки русских магазинов и ресторанов. В магазинах продавались русские продукты, в ресторанах были русские блюда: блины, голубцы, пельмени, бесконечный борщ. За много лет парижской жизни я перебывал в большинстве этих ресторанов и помнил в лицо гарсонов и кельнерш, которые путешествовали из одного квартала в другой; иногда они сами становились хозяевами и открывали ресторан, в день открытия пили шампанское и давали объявление в русской газете:

"Петр Васильевич Сидоров имеет честь уведомить дорогих друзей и клиентов, что им открыт собственный ресторан "Петушок" на такой-то улице. Шеф кухни - Василий Иванович Комаров. Большая артистическая программа. Ежедневные выступления любимца публики Саши Семенова. Большой выбор закусок. Дежурное блюдо. Сегодня: расстегаи. Завтра: поросенок в сметане".

Я закрывал глаза и представлял себе неподвижные, железно-стеклянные цветы на столиках, маленькие лампы с абажурами. Петра Васильевича Сидорова, очень аккуратно одетого, глаза его жены с классической поволокой, - оркестр и любимца публики, Сашу Семенова, грузного, лысеющего мужчину с густым, хрипловатым баритоном и плешью, тщательно прикрытой немногими волосами; он пел, выдвигая руки вперед угловатыми и неуверенными жестами в наиболее патетических местах, и говорил близким друзьям, уже под утро, перед закрытием ресторана, что он сторонник итальянской школы, и друзья соглашались и тоже верили этой итальянской школе, хотя прекрасно знали, что Саша Семенов был в свое время штаб-ротмистром конной батареи и никакого отношения к итальянской школе иметь не мог, но питал большую слабость к женскому полу и был героем многочисленных романов. Все, что он пел, всегда звучало одинаково минорно, независимо от слов, и в голосе его дрожала густая и, как говорили его поклонницы, незримая слеза. С годами он полнел и лысел, становился тяжелее на подъем, но голос его не слабел и не менялся, несмотря на многолетнюю привычку к вину. Сам он говорил иногда - не тот, конечно, голос, разве у меня так звучал голос в двадцать втором году? - но это было неверно; я слышал его тогда, и пел он совершенно так же, как теперь. Всюду, где бы он ни был - в любом городе Европы, в балканских столицах, в Шанхае или в Америке, - он видел все одно и то же, несмотря на разницу стран: ресторанные стены, оркестр, эстрада, те же слова тех же романсов, та же музыка, тот же шницель по-венски, та же водка; менялись только женские лица, да выражения глаз, да волосы, да голоса, да тела. Он сам неоднократно говорил, что если подумать о его жизни, то получается впечатление, что он едет все время в каюте какого-то корабля, мимо разных берегов и разных стран; они меняются, а в каюте и на корабле - все остается прежним. И он жаловался на монотонность своего существования, - обычно сильно выпив и говоря об этом почти плачущим голосом, - и друзья его пожимали плечами и потом в разговорах между собой не могли не заметить, что вот, дескать, до чего допился человек: видел столько стран, пел в стольких городах, а жалуется на монотонность существования. Но прав был все-таки Саша Семенов, а не они. У него была необыкновенная память на лица, но, как и все или почти все его способности, она проявлялась только после того, что он выпивал уже значительное количество водки; в трезвом состоянии он был всегда вял и не способен ни к какому умственному усилию. Об его памяти я мог судить потому, что однажды, в пятом часу утра, мы остались вдвоем в ресторане - женщина, которую я сопровождал, и я, - он подсел к нам и спросил меня, не бывал ли я в таком-то году, в таком-то месте, в Константинополе, в сопровождении таких-то и таких-то людей. Он точно помнил их физиономии, их костюмы, их вид. Это меня поразило, я ему ответил; он сразу сделался словоохотлив, и когда я его спросил, почему он выбрал именно ресторанную карьеру, он сказал с внезапной откровенностью и искренностью: