Ротмистр - Евгений Акуленко

— Ох, ты! Это ж сколь тебе в карман-то перепадет? Семьсот пятьдесят рубликов? Не жирно ли?

— Ну-у, — разочарованно протянул Шпульман, — об чем мы с вами говорим… К вам с душой, со всем расположением… Желаю здравствовать!

— Погодь! Давай хоть по три копейки с аршина. Шпульман вздохнул.

— Дорогая вы моя! Какие у вас годовые объемы? Стоит ли, право, огород городить?

— Двести тыщ аршин на гора выдам. Под договор.

— О-о! — Шпульман поцокал языком. — При таких количествах копейку-другую можно сбросить. А пока – увольте, пятачок и ни-ни! Побойтесь бога, что вам, пятачка жалко?

Выхода у Евдокии не было. Слишком много денег заморожено в товаре, нужна шерсть, новые машины, кредиторы дышат в затылок – делу требуется оборот.

— Черт с тобой! — она пристукнула ладонью по столу. — Пиши купчую!

Шпульман потер руки и расплылся в ухмылке.

— Вот и славненько!..

На то, чтобы свезти сукно на казенные склады потребовалась целая ночь. Днем по городу и пеший пройти мог не вдруг, такая толпища, хоть мылом мылься. Неделю сукно перемеряли, переглядывали нет ли в нем проплешин, мусора или еще каких изъянов. Углядев на каждом куске материи странного вида оттиск в виде палочек и черточек внутри треугольника, немало закупщики удивились и даже выразили опасение, не каббалические ли это, часом, знаки. На что получили разъяснение, что сие просто фирменная марка купчихи Кулаковой, вроде фамильной печатки или вензеля, из себя несуразная, но безвредная. Еще неделю длилась бумажная волокита, да и это еще при условии, что Шпульман прикладывал старание и не давал делу застояться. Только потом Евдокия смогла получить причитающиеся ей средства. В сопровождении Савки и еще двух молодцов явилась она в банк, где клерк отсчитал ровными пачками, без малого, тринадцать тысяч рублей. Ассигнации перекочевали в макарьевскую, хитрого замка, шкатулку, которую несли двое широких в плечах молодцев. На выходе из банка поджидал процессию господин Шпульман, обмахивался от жары котелком.

— Здравствовать желаю, Евдокия Егоровна! Извольте рассчитаться!

— Рассчитаться? — подняла брови Евдокия. — Это вы об чем? Долгов я перед вами не имею, вы, верно, спутали с кем?

— Как же это? — Шпульман поперхнулся воздухом. — А по пяти копеечек-то, забыли?..

— Вот тебе по пяти копеечек! — Евдокия сложила кукиш. — Вша поганая! Видал? Пшел с глаз и не попадайся боле! Савка оттер плечом наглого господина, недобро покосились дюжие молодцы. Шпульман зашипел в спину угрозы, но на этот раз сила была не на его стороне.

— Обмишурила, стерва, — он без сил прислонился к стене. — Кого! Шпульмана обмишурила! Ну, погоди, поторгуешь ты у меня! Попомнишь!..

Евдокия угроз не опасалась. Пройдет лето, встанут у порога холода, оторвут сукно с руками, знай, выгонять успевай. С большими объемами плевать она хотела на милость какого-то там интенданта. Деньги, они как санки. Сперва ты их в горку, а потом они с горки тебя.

— Пошли, ребята! — велела Евдокия, отворив дверь банка носком сапога.

Савке не спалось. Раньше такое с ним случалось редко, засыпал без ног, едва касаясь щекой подушки. Раньше… Когда дни шли неторопливой и размеренной поступью владимирского тяжеловоза, а не мелись сбивчивой иноходью, не пестрили в глазах. Савка приладил поудобнее ноющую руку, в который раз попробовал призвать мысли, что с завидным упорством уносились за деревянную перегородку, туда, где расхаживала, поскрипывая половицами, Евдокия. Только вздохи за загривок не схватишь. Гадал Савка, приворожила его хозяйка к себе, или так, без колдовства обошлось. Вот уж год скоро, как он при Евдокии состоит, а что она за человек, спроси, и не скажет. Поди разбери, где у нее напускное, а где настоящее. Живет нелюдимкой, к себе никого не подпускает ни на шаг, ни детей у нее, ни мужа, ни подружек. Вот давеча, уж в который раз, приезжал посыльный от Слащевского, сиятельного, его в душу, графа. Савка скривился, будто от изжоги, и перевернулся на другой бок. Горничная сказывала, прислал граф цветов букет, а внутри надушенная записочка, мол, не соблаговолите ли вы, любезная Евдокия Егоровна, на охоту. Куда там!

Отстрочит хозяйка ответ, а хоть на словах передать велит, что через ее занятость сверхмерную хозяйственными делами и к не меньшему ее же прискорбию, быть она не может. Сидеть станет в келье своей, газеты читать и книжки, коих из Москвы выписывает больше, чем городская библиотека. Вот поглядишь – строгая. Когда приказчиков нерадивых начнет распекать, тем хоть прячься: руки в боки, ножками притопывает, от ору лошади шарахаются. А приглядишься, в глазах у нее чертики пляшут, будто понарошку злится. Савке не раз тоже доставалось, но все больше на людях, для виду. Наедине же Евдокия на него и не прикрикнет никогда, лишь уголок рта покривит в излюбленной манере своей да взглянет, как теплым молоком обдаст. На его месте другой бы, кто порасторопнее, давно бы хозяйку в оборот взял, а не вздыхал по углам, как бурсач по поповой дочке. Хотя, такую, пожалуй, возьмешь!.. Савка помнил, с чего начинала Евдокия в Антоновке, с трех колов и с двух жердей. А теперь, поди, лезет в первые нижегородские суконщики. И просто деловой хваткой да бабьей сметливостью тут не вдруг обойдешься, тут крепкий расчет нужен и ума палата. А взять немчуру этого, Пепку, в рот ему кочерыжку. Ведь двух недель не прошло, как стала балакать с ним Евдокия по-иностранному. И не просто слово через слово, а сыплет, как горох. Где, спрашивается, навострилась? Савка поморщился. С немцем было связано еще одно воспоминание, неприятное до крайности…

Шел Савка как-то по фабричному двору, да увидал, как отчитывает Пепка за что-то провинившегося работника. Ладно бы просто слюной брызгал, а то же взял моду, морда, палкой своей замахиваться. И раз, и два оходил дядю по чем попало, а тот стоит, терпит, только локтями и закрывается. Савке-то раньше с немцем схлестываться не приходилось, но от такого дела отвернуться он не мог. Еще не забыл, как сам ходил в работниках, и чтобы не хозяйка, и по сей день бы гнул спину за гроши. Вскипел Савка. "Ишь ты, жаба! — думает, — По какому такому праву?!" Трость у Пепки вырвал, через забор зашвырнул.

— Коли виноват работник, так шраф наложи. Али другого найми порасторопнее. А руки распускать не моги!..

Немец покраснел, ногами затопал и Савку за грудки хватать:

— Шволочь! Швайне! Запорю!..

Пепка длинный, жилистый, как клещ вцепился, рубаху порвал… Новую… Ну, Савка его в ухо-то и приложил, легонько, только чтобы отстал. Немец как стоял, так оземь и грянулся. Да больше уж в драку не лез. День ходил за щеку держась, ухо набухло у него, красным сделалось. "Хозяйке нажалуется, — Савка думал, — Ну, и пусть! Все равно правда моя!" Но вышло иначе.