Первый нехороший человек - Джулай Миранда

– Если он выживет, – сказала она, – с ним черт-те что будет?

– Не знаю.

– Эми и Гэри его не захотят, – медленно проговорила она. – Что происходит с такими детьми, если их не усыновляют?

Она смотрела на меня – в стекле. Я была в той же печальной сепии.

Я просидела с Кубелко Бонди весь вечер, глядя на его крошечные пальцы, обернутые вокруг моего большого. Я знала, это рефлекс – их пальцы обовьют и морковку, – но меня так долго и так упорно никогда не держали. Когда я бережно убрала руку, он схватился за воздух. Я утром вернусь. Пока это было правдой.

Я спала на металлической кушетке между койкой Кли и окном. Какой-то ребенок плакал в ночи, плакал и плакал, безостановочно, а затем вдруг затих. По коридору прогремела тележка, кто-то спросил:

– Кто? – и кто-то ответил:

– Эйлин. – Заорала сирена, отключилась, заорала вновь, после чего отключилась насовсем. Я проспала минуту-другую и проснулась старой собой, невозмутимой и очумевшей, пока все не принесло обратно, как плавучий остов. Бросить его – все равно что убить кого-нибудь и не попасться. Меня это будет преследовать вечно. Зачем вообще эта жизнь? Все кончено.

Он где-то там, один. Может, даже не живой. Мне хотелось завыть. Где настоящая бабушка, пастор, вождь, Бог, Рут-Энн? Никого. Мы одни.

Кушетка невозможна. Я села, опустила ноги на пол, матрас образовал вокруг меня букву «V».

– Ты уходишь? – прошептала она. – Пожалуйста, не уходи.

– Я не ухожу.

Она подняла изголовье кровати. Звук мотора оказался очень громким.

– У меня плохие мысли, – сказала она.

– Знаю. И у меня. – Не тот сценарий, в котором можно сказать что-нибудь утешительное – «Все будет хорошо», например. Ничего не будет хорошо, в том-то и загвоздка. Я встала и потянулась к ее руке; может, нам удастся еще раз слепить кулак. Она сграбастала всю мою руку.

– Правда, не бросай меня здесь.

Глаза у нее сделались огромные, зубы стучали. Она впала в безумную панику. Я сдернула одеяло с кушетки и обернула ей плечи, включила обогреватель – хотя не была уверена, что он к чему-нибудь подсоединен. Наполнила графин горячей водой в туалете и сделала паровой компресс из белой больничной тряпицы.

Кли раздумывала, не позвонить ли родителям.

– Думаю, это хорошая мысль.

– Правда?

– У их дочери родился ребенок. Они захотят об этом узнать.

– Они не такие.

– Это биологическое, они с этим совладать не смогут.

– Правда?

Я знающе кивнула.

Она набрала номер. Я пошла было на цыпочках вон, но она яростно покачала головой и категорическим пальцем показала на стул.

– Мам, это я.

Партия голоса Сюзэнн оказалась отрывистой; слов я разобрать не могла.

– В больнице. Родила.

– Не знаю, мы пока не знаем. Он в реанимации.

– Не успела, тут все на ушах.

– Я же говорю, не успела. Никому еще не звонила.

– Нет, Шерил здесь.

– Не знаю, так получилось, и всё. Она приехала со мной в «скорой»

Сюзэнн стала громкой; я ушла к окну, чтобы ее не слышать.

– Мам…

– Мам…

– Мам…

Кли сдалась и выставила телефон перед собой; вопли жутко искажались, потрескивали в воздухе. Она так держит телефон в порядке хамской шутки? Нет. Она задыхалась. Рука вцепилась в живот; что-то у нее там скрутило. Я склонилась к телефону – саркастический голос насмехался:

– …очевидно, я тебе больше не мать; меня заместили…

Мне захотелось ударить Сюзэнн, связать ее и завалить на пол и бить головой о линолеум, бить и бить. Твоя (бум) дочь (бум) в аду (бум). Будь с ней поласковее.

Я жестом показала Кли, что нужно сбросить звонок, а она смотрела на меня звериными, непонимающими глазами.

– Повесь трубку, – прошептала я. – Просто повесь трубку.

Ее рука подчинилась мне; телефон умолк.

Я извинилась, что подтолкнула ее к звонку. Она сказала, что никогда не бросала трубку в разговоре с мамой.

– Серьезно?

– Никогда.

Мы помолчали. Через мгновение она налила себе воды и выпила целый стакан.

– Еще хочешь? – Я встала принять у нее стакан. – Позвать медсестру?

– Будет та же, что и в прошлый раз?

– У нее странный запах, да?

– Она пахнет металлом, – торжественно сказала Кли.

Я рассмеялась.

– Ну правда, – сказала он. – У меня от этого запаха зубы разболелись.

И это показалось не менее потешным. Я схватилась за поручень кровати, захихикала; у меня, кажется, началась легкая истерика. Хохот ее не красил – гогот: рот у Кли сделался громадным. Такую улыбку я у нее видела лишь раз. Она смотрела на мои губы; отсмеявшись, я их утерла. Со смехом мы покончили. Она по-прежнему смотрела на мой рот; я прикрывала его рукой. Она молча отвела мои пальцы и тихонько меня поцеловала. Отстранилась, сглотнула и принялась снова. Мы целовались. Какое-то время я целовалась и думала, что этот поцелуй – не из тех. Я целовала ее по-незнакомому мягко, целиком в губы, еще и еще, и рассуждала, что есть множество семей, где легко целуются в губы – французы, молодежь, селяне, римляне… Чуть погодя эта гипотеза отпала: ее руки гладили меня по спине, по волосам, она взяла меня за лицо. Я оглаживала и оглаживала ей косы, словно хотела трогать их миллион лет и никогда от этого не уставать. Долгое время спустя, минут десять или пятнадцать, поцелуи замедлились. Произошло несколько завершающих поцелуев, прощальных поцелуев, поцелуев, размещаемых, как крышки на коробках, – но крышки слетали, и их необходимо было класть заново. Так, вот этот поцелуй – последний, нет, этот – последний. Вот этот – точно, наверняка. А теперь я целую этот поцелуй на прощанье.

Она выключила свет у своей кровати. Я отошла и притаилась на кушетке. Она опустила изголовье; шум мотора заполнил палату. Затем – тишина.

Я ни разу в жизни настолько не хотела спать. Что это значит? Что это значит? Я много лет никого не целовала. Я никогда не целовала человека с шелковыми губами. Мне вообще понравилось? Немного тошнотворно. Я хотела еще. Возможно, этого никогда больше не случится. У нас кризис. Такие вещи случаются в кризис, посреди ночи, безо всякой причины. Что это значит? От мысли, какой голодной казалась, я заалела. Можно подумать, будто хотела этого до смерти. А на самом деле это у меня на уме было в самую последнюю очередь. Я вскинула палец – в последнюю очередь! – но судья остался непроницаем. Как нам будет поутру? Кубелко Бонди. Почему-то трудно было теперь поверить, что он умрет, поскольку он – часть всего этого. Мягкие – не то слово. Атласные? Послушные? Новое слово, сейчас я придумаю его – какие применить буквы? В нем наверняка должна быть «С». Может, «о». Вот так слова и делаются? Как я это слово обнародую? С кем мне по этому поводу связаться?

Утром постель ее оказалась пуста. Я поспешила в туфли и поднялась на лифте в младенческую реанимацию. Линолеумные коридоры длились и флуоресцировали, поцелуйный эпизод остался вдали – просто одно из вчерашних многочисленных драматических событий. Сегодня, будем надеяться, второй день его жизни. Я вымыла руки и надела больничную рубашку. Кли склонялась над стеклянным ящиком, мурлыча свой гимн «милый малыш». Косы исчезли. Она посторонилась, не глядя на меня – уступила очередь.

Трубка у него в горле сегодня смотрелась громаднее, словно он за ночь усох. Его усталые черные глаза раскрылись, лишь когда позади нас возник высокий индийский врач.

– Доброе утро. – Он пожал нам руки. – Прошу вас, пройдемте со мной.

Лицо у него было угрюмое, и, подумалось, сейчас нам сообщат, что ребенок не выживет. Может, он уже, говоря строго, умер, и лишь приборы создают иллюзию жизни. Кли бросила на меня затравленный взгляд.

– Можно ей остаться с ребенком? – спросила я. – Он только что проснулся.

Я пошла за врачом в другой угол комнаты. Я алкала юриста и права на один телефонный звонок. Но это всё привилегии арестованных людей. А у нас – никаких. Что бы он ни сказал мне, оно станет новой действительностью, и нам просто придется ее принять. Врач тормознул меня перед тощей женщиной с папкой.