12 шедевров эротики - Гюстав Флобер

— Я могу на это только одно сказать, что у вас странная манера говорить о своих родителях!

— Ну чего же ты хочешь, моя птичка… Я ведь анархист… Семья… я ею сыт по горло…

В это время он расстегнул мой корсаж — старый корсаж барыни, который мне был необыкновенно к лицу.

— О, господин Ксавье… господин Ксавье… вы маленький шалун… Это очень дурно.

Я попробовала для вида защищаться. Вдруг он тихонько закрыл мне рот своей рукой:

— Тише, молчи! — сказал он.

И опрокинувши меня на кровать, он прошептал:

— О как от тебя хорошо пахнет, моя милая девочка, совсем как от мамы…

В это утро барыня была особенно мила со мной…

— Я очень довольна вашей службой, — сказала она мне. — Мери, я вам прибавляю десять франков жалованья…

Если каждый раз она мне будет прибавлять по десяти франков, подумала я, тогда это будет хорошо… Это прилично… Ах! когда я думаю обо всем этом!.. Я тоже всем этим сыта по горло.

Страсть или, вернее, прихоть господина Ксавье продолжалась недолго. Я ему скоро надоела. У меня, впрочем, никогда, и в самом начале его увлечения, не было власти удержать его дома. Много раз, входя по утрам в его комнату, я находила одеяло нетронутым и постель пустой.

Господин Ксавье не пришел ночью домой. Кухарка его знала хорошо и говорила правду, что «он предпочитает кокоток, этот ребенок». Он вернулся к своим старым привычкам, к своим обычным удовольствиям, к прежнему разврату… В эти утра у меня болезненно сжималось сердце и целый день мне было томительно-грустно!

Все несчастье заключалось в том, что у господина Ксавье отсутствовала душа…

Он не был так поэтичен, как господин Жорж. Вне самого «главного» я не существовала для него, и когда самое «главное» было совершено… я могла убираться… Он мне не оказывал ни малейшего внимания. Никогда он мне не сказал ни одного теплого, ласкового, милого слова, какие обыкновенно говорят влюбленные в романах и в драмах… Он, впрочем, не любил ничего из того, что любила я… Он не любил, например, цветов, кроме крупных гвоздик, которыми он украшал петлицу своего фрака.

А между тем это так приятно — не думать всегда об одной стороне любви, только чувственной! Шептать друг другу слова, которые ласкают сердце, обмениваться нежными, почти братскими поцелуями, смотреть друг другу подолгу в глаза… Но мужчины слишком грубые создания… они не понимают этих радостей, чистых, ясных радостей… И это очень жаль… Господин Ксавье знал только порок, удовольствие находил только в разврате… и в любви все, что не было пороком и развратом, было ему скучно…

— Ах нет, знаешь… это скучно… Мне надоела поэзия… голубые цветочки… оставим это отцу…

После того как он удовлетворял свою страсть, я сейчас же становилась для него безличным существом, прислугой, которой он отдавал приказания или с суровостью настоящего хозяина, или с циничной мальчишеской наглостью… Я становилась непосредственно из рабыни любви рабыней службы…

И он мне часто говорил с усмешкой в углах рта, с ужасной, язвительной усмешкой, которая меня оскорбляла, унижала:

— А отец? В самом деле ты еще не сошлась с отцом?.. Ты меня удивляешь…

Один раз я не могла больше скрыть своих слез… они меня душили. Господин Ксавье рассердился.

— Ах, нет… знаешь… Это уж слишком скучно… Слезы, сцены?.. Чтобы этого не было, моя дорогая, иначе до свиданья… Мне надоели эти глупости…

Я же наоборот… Когда я еще все трепещу от счастья и блаженства, я люблю удерживать в своих объятиях долго, долго того милого мне человека, который дал мне это блаженство… После лихорадки страсти у меня является непреодолимое желание чистого объятия, нежного поцелуя, который является уже не диким криком плоти, а нежной лаской души… Я стремлюсь уйти от ада любви, от бешенства страсти в рай искренних, очаровательных и молчаливых восторгов любви… Господину Ксавье надоели эти любовные восторги… Он сейчас же вырывался из моих объятий, уклонялся от моих поцелуев, которые становились для него физически невыносимыми. Казалось, на самом деле, что мы соединяли только наши тела вместе, что никогда наши губы, наши души не сливались в одном крике, в одном чувстве блаженства и чудного забвения… И когда я хотела удержать его на своей груди — он вырывался из моих объятий, грубо меня отталкивал, вскакивал с кровати, говоря:

— Ах нет, знаешь, это скучно…

И закуривал папироску…

Я страшно страдала от того, что в его сердце не оставалось ни малейшего следа любви, нежности ко мне, несмотря на то, что я подчинялась всем капризам его пресыщенной развратности, что я заранее соглашалась, даже предупреждала все его желания и фантазии!.. И как он был испорчен, этот юнец!.. Хуже старика… изобретательнее и ужаснее в разврате, чем страдающий половым бессилием старик или самый развратный католический священник.

Все-таки мне кажется, я способна была любить этого маленького негодяя, я была бы ему предана, несмотря на все, как животное… Еще и сегодня я вспоминаю с сожалением его нахальную, жестокую и вместе с тем хорошенькую мордочку… его надушенную кожу… все то, что было ужасного и вместе с тем привлекательного и возбуждающего в его развращенности… И очень часто еще до сих пор я ощущаю на своих губах огонь его поцелуев, хотя они уже давно должны бы были быть стерты многими другими поцелуями… Ах, господин Ксавье… господин Ксавье!..

Однажды вечером перед обедом, когда он вернулся домой, чтобы переодеться — как он был очарователен во фраке! — когда я ему заботливо приготовляла все его вещи в его уборной, он мне сказал без всякого замешательства и без колебания, почти повелительным тоном, все равно, как если бы он попросил у меня горячей воды:

— Есть у тебя 5 луидоров? Мне необходимо иметь сегодня вечером 5 луидоров. Я тебе завтра их отдам…

Как раз утром барыня заплатила мне жалованье… Знает ли он об этом?

У меня есть только 90 франков, — ответила я, немножко сконфуженная как его просьбой, так и, кажется, главным образом тем, что у меня не было всей суммы, которую он просил.

— Это ничего не значит, — сказал он. Иди, принеси мне эти 90 франков… Я тебе их завтра отдам.

Он взял деньги и поблагодарил меня таким коротким и сухим «хорошо», что у меня сжалось сердце. Потом, протянувши грубым движением мне свою ногу, он сказал:

— Завяжи мне ботинки, только поскорее, я тороплюсь…

Я посмотрела на него печальными, умоляющими глазами:

— Значит, вы не обедаете дома сегодня вечером, господин Ксавье?

— Нет, я обедаю в гостях. Ну скорее…

Завязывая ему ботинки, я прошептала: