"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция (СИ) - Шульман Нелли

— А что за дочка у вождя остяцкого? — смешливо спросил Волк. «Красивая? Как с венцами брачными у меня не сладилось, так все равно надо мне руку женскую — вона, в избе как неуютно, не то, что у Гришки, — Волк, было, хотел выругаться, но сдержался и, посмотрев на темную, спокойную Туру, чуть вздохнул.

— Да знаешь ты ее, — рассмеялся кто-то. «То Федосья Петровна, вдова атамана Кольцо».

— Жива она, значит, — Волк подумал и налил себе еще. «Не чаял я».

— Вот тебе к ней и пристроиться, — посоветовал кто-то. «Баба она, сразу видно, горячая, ладная, а вдова — как говорится, человек мирской. Так что ты, Волк, времени не теряй».

Мужчина тяжело молчал, глядя на костер.

— К тому же, — добавил кто-то, — она уж под кем только не полежала — и под Кучумом самим, говорят, и с остяками более года болталась, так что там, Волк, дорожка протоптанная, взламывать двери не надо».

Раздался хохот, и тут же, перекрывая его, — крик боли. Волк поморщился, подув на разбитые костяшки кулака, и, наклонившись к дружиннику, что выплевывал на берег кровь изо рта, проговорил: «Ежели ты, сука, хоша что дурное еще про Федосью Петровну скажешь, я тебе язык рукой своей вырву, и съесть заставлю, понял?».

Парень испуганно кивнул головой.

— Вот и славно, — Волк поднялся и, добавив: «Тако же и со всеми остальными будет», пошел, — не поворачиваясь, не прощаясь, — вверх, в крепостцу.

Челн медленно плыл вверх по течению Туры. Ермак Тимофеевич и батюшка Никифор сидели на веслах, а Федосья ловко рулила, одновременно оглядывая берега — здесь низкие, пойменные, покрытые сочной, зеленеющей травой.

— Коров бы сюда, — вздохнула девушка. «Или хоть коз, Ермак Тимофеевич. Вон, после Покрова, сколько дружинников венчается, а у них детки народятся вскорости».

Атаман усмехнулся. «То ж, Федосья, надо чрез Большой Камень стадо гнать, дело долгое».

— Ну и погнали бы, — сердито сказала девушка. «А то, как мы тут жить собираемся? Хорошо вон, семена еще привезли. Овец надо тако же, Григорий Никитич обещал ткацкий стан начать ладить, пока из крапивы ткать можно, коли льна не посадили».

Батюшка Никифор ласково посмотрел на Федосью, и сказал: «А вы бы, Федосья Петровна, окромя стана ткацкого еще бы мне с детками-то помогли, вы ж и читать, и писать умеете, и на остяцком языке говорите, я бы взрослых учил, а вы — ребятишек».

— И помогу, — девушка поправила тонкой оленьей кожи платочек и, подняв голову, проговорила: «Лето, какое жаркое выдалось, сейчас бы дождей парочку, и рожь хорошо взойдет, озимых тут не посадишь — холодно, а яровые как раз взойти должны, к осени и с хлебом будем».

— Хорошо ты правишь, — вдруг сказал Ермак. «Батюшка научил?».

— Да, мы с ним по реке Ас спускались, там течение быстрее будет, да и глубже она, — девушка вздохнула. «Жалко, конечно, что батюшка на Тоболе не остался, на восход пошел, однако он такой — на одном месте долго сидеть не хочет».

Когда они уже шли наверх, к воротам крепостцы, Ермак, отстав, хмуро сказал Федосье: «Ты вот что, я сейчас десятков пять человек возьму, по Иртышу вниз сплаваю, к устью Вагая, там, отец твой сказал, Кучума видели. А вернусь, и опосля Успения на Москву двинемся».

— Ермак Тимофеевич! — возмущенно сказала девушка, остановившись. «Говорили об этом уже, и знаете — не поеду я. Нравится мне тут». Она посмотрел на широкую, зеленоватую Туру и еще раз добавила, — твердо: «Нравится».

— Послушай, — мягко сказал Ермак, — я ведь уйду сейчас, да и зимой меня тут не будет, зимой самая война у нас. Хоша ты и при батюшке Никифоре жить станешь, однако же, все равно — парни молодые, горячие, ты вдовеешь, а тебе ж вон только восемнадцать сравнялось. Тако же и батюшка твой велел, говорили мы с ним».

— А сие на что? — запальчиво спросила девушка, чуть вытащив из-за пояса кривой нож в кожаном чехле, с рукояткой рыбьего зуба. «Ты не думай, атаман, я свою честь защитить смогу».

— Сие спрячь, — коротко велел Ермак, — и не показывай более. И не спорь со мной, Федосья, — коли нет у тебя мужа венчанного, дак тебе при матери надо быть, а не тут болтаться, хоша, конечно, с остяками ты у меня первая помощница.

Он поднял голову и закричал: «Все ли ладно?».

— Да все хорошо, — ответили с вышки, и, посмеиваясь, добавили: «Волк вернулся, атаман».

— Господи! — Ермак перекрестился. «Тихо там у них было?».

— Да вроде миром разошлись, — дозорный перегнулся вниз, — однако же, не здороваются теперь.

Атаман усмехнулся, повернувшись к Федосье. «Василиса, что с Гришкой нашим повенчалась — то невеста Волка была. Ну, отряд его пришел, Великим Постом еще, и сказали, что Михайло в буране замерз. Вот и получилась, — он почесал в седоватой бороде, — каша. Ну, ничего, мужики взрослые, разберутся.

Девушки сидели на дворе и чистили рыбу.

— Ланки, нун кунтэ менлен? — спросила, вздохнув, Василиса.

— После Успения уезжаю, — Федосья выпотрошила большого муксуна и сказала: «Давай юколу сделаем, сейчас жарко, как раз хорошо просушится. Зимой поедите».

Разрезав тушку на два пласта, она потянулась и поцеловала соседку: «Ну, что ты расстраиваешься? После Покрова вон, сколько свадеб будет, одна не останешься».

Василиса, покраснев, зашептала что-то Федосье в ухо.

— Погоди, — спокойно сказала та, потянувшись за еще одной рыбиной. «Третий месяц, как замужем, и хочешь, чтобы вот так сразу все случилось. Оно ж, Василиса, как Господь решит, так и будет».

Та улыбнулась: «Да уж скорей бы!»

Федосья подтолкнула ее: «Да погуляй пока, тебе ж только семнадцатый год идет, успеешь с чадами-то насидеться».

Василиса засыпала уложенную в берестяной туесок рыбу солью и тихо сказала: «Хоть бы Волк с отрядом ушел, а то стыдно ему в глаза смотреть».

— А чего это тебе стыдно? — Федосья принялась развешивать рыбу на деревянном шесте с прибитыми к нему плашками. «Ты ж по любви венчалась, а, что Волк злится — то дело его, не твое».

— По любви, конечно, — вскинув голову, проговорила девушка. «Он у меня добрый, — она вдруг зарделась, и, добавила: «Хорошо с ним».

— Да видно, — ласково сказала Федосья. «Ты ж вон — сияешь вся, как на него смотришь. Ну, пошли, — она подняла испачканные чешуей руки, — помоемся, да сети чинить надо».

Ермак высунулся в окошко и поглядел на играющий над берегом Туры закат.

— А все равно, — он пробормотал, — ночи-то зябкие, от реки ветерком тянет. Наливай, Михайло.

Волк разлил водку и тихо сказал: «Ну, нет моих сил, Ермак Тимофеевич, тут быть. Отправьте меня куда, хоша одного. Я ж каждый день их вижу — так бы голову ему и снес, однако то дело греховное».

— Один ты никуда не пойдешь, на то и дружина, чтобы вместе воевать, — коротко ответил атаман. «В этот раз свезло тебе, Михайло, поди, вон, свечку за сие в церкви поставь. Как вернусь я с Вагая, на Москву отправлюсь, тогда собирай отряд, иди, куда хочется тебе, а пока — тут будь, под рукой. Мало ли что, — Ермак чуть помрачнел.

— Давай, — он порезал кинжалом вяленую оленину, — рассказывай, что ты там видел, на юге. И вот, — атаман поднялся и принес из поставца лист бумаги, — бери уголь, рисуй, я Федосье Петровне потом отдам, она перебелит».

— Умеет она? — заинтересованно спросил Волк, набрасывая контуры рек.

— Она и читать умеет, и писать, не то, что ты, — хмуро ответил атаман, следя за длинными, красивыми пальцами мужчины.

— Завтра к батюшке пойду, — краснея, ответил тот. «Я тем годом еще думал научиться, так вот вышло…»

— Ну, вот и сиди, занимайся, раз ты здесь пока, — кисло заметил атаман. «Взрослый мужик, а имя свое подписать не можешь».

— Золота там, в горах, много, — сказал Волк, пережевывая крепкими зубами мясо. «Что я принес, — то мелочь, там его лопатой грести можно».

— Однако же, — атаман взглянул на карту, — чтобы туда добраться, надо чрез Кучума пройти — он в тех степях отирается, мерзавец. Говорю же, Волк, — свезло тебе.

— Кончать с Кучумом надо, — вздохнул Михайло.