Вечный зов - Анатолий Иванов

— Это верно, не просто! — вскрикнул вдруг Кирьян, по сути дела скомкав тост, и первый выпил.

Были потом и ещё тосты — за Анну, за её сыновей и невесток, за внучку Лену, было шумно и весело, и лишь Кирьян Инютин пьяно хмурился, а потом опять сказал своё:

— Не просто… не все могут. В самую суть ты, Поликарп. Колька мой — смог. Теперь вот в райкоме партии работает. А Верка — не смогла. Только и смогла… Что она смогла, Анфис?

— Помолчи, Кирьян, — попросила Анфиса.

— Не-ет, Поликарп — он правду говорит. В самую точку. Высматривала она в жизни, высматривала чего-то, как коршун добычу. А её самою Аникей Елизаров схватил.

— Да пусть живут, тебе-то что? — опять промолвила Анфиса.

— Да теперь чего, пущай, — обмяк и он. Но упрямо проговорил своё: — Автомобиль купили, ездит на нём, принцесса. А не смогла… Димка, ты прочитаешь или нет свои стихи? А то норму свою я уже выпил, чекушку опростал… Про войну мне, а, Дим?

Попросили и другие, Лена даже нетерпеливо захлопала в ладоши.

— Про войну… — Дмитрий встал. — Я на войне не был, по возрасту не успел. А Семён, наш брат, не вернулся с неё, сгорел в её ненасытной пасти. Мы только что съездили в Норвегию, попытались найти его следы хотя бы… Там, в Норвегии, да и вообще, когда я бываю за границей… Редко, но бываю там. И там я особо остро чувствую, какая она, война, была с фашизмом, что пришлось нашей земле и нашему народу перенести. С фашизмом дрались все народы нашей страны, многие народы мира. И об этой битве с проклятой чумой я задумал написать поэму. И посвятить её погибшему брату. Поэма будет состоять из монологов людей различных национальностей… Я вам прочту монолог русского человека, бывшего в войну мальчишкой и попавшего под оккупацию. Я попытался представить себя на его месте…

Проговорив это в полной тишине, Дмитрий замолчал.

— Ну? — нетерпеливо подтолкнул его Кирьян.

И, будто подчиняясь этому возгласу, Дмитрий начал:

Лишь глаза закроюВ русском поле —Под Смоленском, Псковом и Орлом —Факелы отчаянья и болиОбдают сжигающим теплом.

Пар идёт от стонущих деревьев,Облака обожжены вдали,Огненным снопомМоя деревняМедленно уходит от земли,От земли,Где в неземном тумане,На кроваво-пепельных снегах.Словно в бронзе,Замерли славяне,Дети,Дети плачут на руках.

Жарко.Жарко.Нестерпимо жарко,Как в бреду или в кошмарном сне.Жарко.Шерсть дымится на овчарках,Жадно псы хватают пастью снег.

Плачут дети.Женщины рыдают.Лишь молчат угрюмо старикиИ на снег неслышно оседают,Крупные раскинув кулаки.

Сквозь огонь нечеловечьей злобыЛёгонький доносится мотив.Оседают снежные сугробы,Человечью тяжесть ощутив.Вот и всё… И мир загробный тесен…Там уже не плачут,Не кричат…

Пули,Как напев тирольских песен,До сих порВ ушах моих звучат.До сих пор черны мои деревья.И хотя прошло немало лет,Нет моих ровесников в деревне,Нет ровесниц.И деревни нет.

Я стою один над снежным полем,Уцелевший чудом в том огне.Я давно неизлечимо боленПамятьюО проклятой войне…

Время, время!Как летишь ты быстро,Словно ливень с вечной высоты.В МюнхенеИль в ГамбургеНацистыНосят, как при Гитлере, кресты.Говорят о будущих сраженьяхИ давно не прячут от людей —На крестах — пожаров отраженья,Кровь невинных женщин и детей.

Для убийц всё так жеСолнце светит,Так же речка в тростниках шуршит.У детей убийцРодятся дети…

…Ну, а детям мир принадлежит.Мир — с его тропинками лесными,С тишиной и песней соловья,С облаками белыми сквозными,С синью незабудок у ручья.Им принадлежат огни закатаС ветерком, что мирно прошуршал…

…Так моим ровесникам когда-тоЭтот светлый мир принадлежал!Им принадлежалиОкеаныЛуговых и перелесных трав…Спят они в могилах безымянных,Мир цветов и радуг не познав.

Сколько их,Убитых по программеНенависти к Родине моей, —Девочек,Не ставших матерями,Не родивших миру сыновей.Пепелища поросли лесами…Под Смоленском, Псковом и ОрломМальчики,Не ставшие отцами,Четверть века спят могильным сном.

Их могилы не всегда укажут,Потому-то сердцу тяжело.Никакая перепись не скажет,Сколько русских нынче быть могло!

Лишь глаза закроюВ русском поле —Под Смоленском, Псковом и ОрломФакелы отчаянья и болиОбдадут сжигающим теплом.

Тает снег в печальном редколесье.И хотя леса мои молчат,Пули, как напев тирольских песен,До сих пор в моих ушах звучат.

Пока Дмитрий это читал, стояла мёртвая тишина, всхлипнула лишь один раз Лена, а следом за ней Кирьян — безногий, совсем поседевший, как и Кружилин, старик. И когда Дмитрий замолчал, стояла всё та же тишина, всё так же всхлипывали Кирьян и Лена, а вслух сказать никто ничего не решался.

Жена Андрея во все глаза смотрела на Дмитрия, будто никогда раньше его не видела. Зубов сидел, опустив голову, Кружилин глядел куда-то в окно…

И в продолжавшейся тишине, чтобы уничтожить её, Дмитрий голосом чуть торжественным, но больше весёлым заговорил нараспев:

В моей кровиГудит набат веков,Набат побед и горьких потрясений!И знаю я — до смерти далеко —И вновь зову веселье в час весенний…Бывает так, что белый свет не мил.Но вотВ полях последний снег растаял.И я окно распахиваю в мирИ календарь весны моей листаю.В тот календарь,Что весь пропах листвой,Характер вписан строчкой голубою.В характере моём —И озорство,И выдержка солдата перед боем…Я слышу —Соловьи росу клюют.И солнце поднимается всё выше…

Дмитрий оборвал чтение на этих словах «всё выше», стал наливать из бутылки.

— Ну, дальше?! — перестав всхлипывать, спросила дочка Наташи и Семёна.

— А дальше я, Леночка, ещё не написал.

— Как не написал?! — Она шагнула к нему, своему дяде, положила руки на плечи, заглянула в глаза. — Ты что это говоришь? Ты какое имеешь право не написать дальше?

И только теперь за столом зашевелились, заговорили.

— Ты когда, когда их допишешь, эти стихи?

— Не знаю, Лена. — Он осторожно снял её руки со своих плеч. — Я это стихотворение пишу всю жизнь. И оно никак не дописывается.

— Ты… — Девушка зачем-то поглядела на свою мать, на бабушку. — Ты его пишешь для неё, для Галины из Винницы?

Теперь Дмитрий оглядел всех, усмехнулся.

— Не знаю. Может быть, для неё, может быть, нет… Мне просто хочется передать в нём ощущение полноты, беспредельности и нескончаемости жизни…

Анна и Наташа, слушая их разговор, улыбались. Поликарп Матвеевич Кружилин, тоже наблюдая за Дмитрием и Леной, сказал вполголоса Зубову:

— Фёдор Савельев пренебрёг тем опытом столетий, о котором армянский поэт говорил. Но брат ему этого не простил. Старший сын, Семён, поступил бы со своим отцом так же. И два младших сына — ни Дмитрий, ни Андрей — не простили. В этом — суть нелёгкой истории человечества…

Василий Кружилин мягко спрыгнул на гравий, поставил чемоданчик, положил на него плащ и закурил. Поезд тотчас же вздрогнул, заскрипел, и зелёные, до блеска отмытые дождём вагоны поплыли мимо. С вагонов ещё капало.

Там, откуда только что вынырнул пассажирский состав, по-прежнему бушевала гроза, тяжело клубились иссиня-чёрные тучи. А здесь небо было чистым, земля совершенно суха, и лишь запылённая крыша деревянного блокпоста чуть испятнана упавшими сверху редкими каплями.

— Значит, обманул дождичек-то? — спросил зачем-то Василий у молоденькой девушки в форменном платье, стоявшей неподалёку с жёлтым, обёрнутым вокруг древка флажком.