Трудный Роман - Георгий Марчик

— А почему бы и нет? Мы любим друг друга. Ведь главное — не формальная разница в возрасте.

— Значит, ты любишь его? Ну, того, который провожал тебя с вечера? — напрямик, одним дыханием спросил Роман.

Глаза Жени смеялись. И снова ему почудилось в этом взгляде что-то дразнящее. Смеется она над ним, что ли?

— Да, я люблю этого мужчину, — просто сказала она. И снова обожгла Романа этим быстрым торжествующим взглядом. — И он меня любит, — добавила она.

— Но это же… это же безнравственно, — наконец с трудом выговорил Роман, отпуская руку Жени, которую держал в своей. Кровь отлила у него от сердца.

— Но почему же? — серьезно переспросила Женя. — Ведь ты сам утверждал, что это нормально и что все современные девушки, не задумываясь, так делают. А чем я хуже?

— Пусть все делают что хотят, но ты не должна…

— Но почему? Ты противоречишь себе.

— Ты лучше, — безнадежно сказал Роман. — Ну, да теперь уж все равно, поступай как знаешь. Только этот тип обманул меня. Он сказал, что у вас самые чистые отношения. — Роман стиснул зубы и тупо смотрел перед собой: лицо Жени в темноте теряло очертания, расплывалось в неясное пятно.

— А ты… ты разве говорил с ним? — испуганно вскрикнула Женя.

Роман кивнул.

— Какой же ты глупый! Ведь это мой отец! — веселым и плачущим голосом закричала Женя. — И как в твою голову могла прийти такая глупость? А я, если хочешь знать, еще ни разу в жизни не целовалась.

— Да ну! — так и ахнул Роман. — Прости меня, Женя…

Некоторое время они молчали.

— Мы совсем забыли о Косте. Пойдем, Ромка, — заторопилась вдруг Женя. — И, кстати, я еще не простила тебе Фельдшмихеля.

Вот ждешь какое-то событие, стремишься к нему, и кажется оно и далеким, и недосягаемым, а потом оно приблизилось, наступило, минуло и вот уже осталось далеко позади, исчезло, будто бы его вовсе и не было. Уходит время — и вместе с ним то, что мы сделали или не сделали, все, что у нас есть или могло быть, чем живем, волнуемся, уходит навсегда, и ничто не вернет ни одной минуты, часа, года, чтобы начать все сначала, чтобы что-то изменить, сделать по-другому.

Только великое дело может сохраниться в неумирающих традициях — вечно живой душе и благодарной памяти народа.

Игорь Чугунов стоит у стола. И всем видно, как он волнуется: у него даже лицо изменилось, стало другим — суровым и взрослым. И в голосе, звучащем с тяжелой мужской силой, неясным, слабым намеком прорывается скрытое глухое рыдание. Его отец, участник войны, умер год назад.

— Закрытое комсомольское собрание класса постановляет: принять клятву верности нашим отцам, сражавшимся и павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины. Провести марш молчания к могиле Неизвестного солдата; сегодня, сразу же после собрания, поехать на воскресник в овощехранилище. Заработанные деньги внести в фонд строительства монумента защитникам Москвы. Для всех комсомольцев обязательно. Для остальных — по желанию. Кто «за», прошу поднять руки. Единогласно. Резолюцию комсомольского собрания объявить всему классу…

Когда собирались домой, Женя подошла к Косте.

— Пойдем вместе?

— Пошли, — охотно согласился он.

— Как дела, Костя? Что-то тебя не видно и не слышно?

— Все чин чинарем. Кручусь, как собака с блохой на хвосте. Слушай-ка, Жека, это не ты напустила на меня Марианну?

Женя сделала большие глаза:

— Что ты, что ты? Конечно, не я. Она сама, наверное.

— Рассказывай, — протянул Костя. — Вчера после репетиции затеяла со мной задушевную беседу. О том о сем. Чувствую — интересует ее мое мировоззрение: де, какого я мнения о времени, так сказать, о человечестве, о себе. А я шпарю, как по учебнику. Не подкопаешься. «Жизнь — это так прекрасно!», «Человек — это звучит гордо!» И тому подобное. А она смотрит на меня с грустью, как на больного, и спрашивает, какого я мнения о человеческом сердце.

Костя выразительно, с немым укором посмотрел на Женю и продолжал:

— А я бодро отвечаю: «Сердце — это душа, вместилище страстей и пороков». И тогда она выдает текст: «А не насос для перекачки крови?» — «Да, но только в биологическом смысле». После этого она окончательно успокоилась и с миром отпустила меня… Женька, — заговорил Костя, с напускной свирепостью повышая голос, — сознавайся: ты или нет?

— Я, — вздохнула Женя. — Прости меня, Костик. Я виновата. Но я не смогла бы тебя убедить и прибегла к помощи Марианны.

— Эх, ты… — с сожалением сказал Костя. — Выболтала.

— Только насчет насоса, Костик. Честное-пречестное.

— Ладно. Прощаю, — легко отпускает Костя ее грехи. — Все вы девчонки такие. Если хочешь знать, я все-таки немного поспорил с Марианной. Одним доводом она начисто сразила меня. Соображаешь? — Он, как Марианна, поднимает кверху ладонь, словно подставляет ее для чего-то.

— Каким же, Костик?

— Она говорит… — Костя усмехается, но говорить об этом ему становится трудно, как стайеру бежать на последнем круге. — «Я тебя не спрашиваю КТО, но тебе нравится какая-нибудь девочка?» — Костя развел руками со смущенным видом, как и тогда. — Да… «А к своему сердцу ты тоже применяешь это определение?» Что я мог ей сказать?

Женя не спрашивает, какая девочка нравится Косте.

А ему бы все-таки очень хотелось, чтобы она задала этот вопрос. Он бы, наверное, даже и не стал отвечать. А только посмотрел бы на нее. И все. Очень многозначительно посмотрел бы…

— Костик, но ведь это не предательство, — жалобно заговорила она. — Ну, скажи…

— Да ну тебя, — махнул Костя рукой. — Но следующий раз держи язык за зубами. Учти: то, что принадлежит тебе, принадлежит одной тебе, и никому другому.

— Костенька, какой ты славный, — говорит Женя и пристально смотрит в глаза Косте. — Как бы я хотела быть мальчишкой. Девчонки такие мелочные, завистливые, заняты только собой. У мальчишек совсем другой мир. Все проще и интересней.

Косте не по себе, он смущен.

— Вечно ты выдумываешь. Девчонки такие же люди, хотя и одеваются немного иначе.

На овощехранилище класс отправился вскоре после уроков. Забежали домой — переодеться. И наспех перекусить. Отработали четыре часа. Всех охватил небывалый подъем и энтузиазм. Едва не бегом носили корзины с капустой, сортировали ее, очищали, убирали помещение. У Наташи Семенцовой от усердия очки все время сползали на нос и запотевали.

— Костик, протри мои очки, — то и дело капризно просила она.

Костик сначала протирал, потом стал убегать от Наташи.

Домой возвращались уже вечером. Расставаясь, Женя вернулась к событию, под впечатлением которого они были весь день и о котором много говорили между собой.

— А Савельич, Костенька, удивительный человек. Чего с ним только не было, а он, оптимист, верит в хорошее. А ведь у него во время войны вся семья погибла.

— Да, — кивает Костя. — Он о себе не думает. Живет своим делом. Завидное качество.

— Ага. А я сидела, знаешь, и даже не заметила, что плачу. Сидела и как-то нелепо улыбалась, чувствую, стала хуже видеть, а это слезы у меня побежали.

— Да, вот такая история, — согласился Костя. — У меня самого в горле запершило…

Дома Костя оживленно рассказывал за ужином:

— Мам, а у нас событие. Савельичу половина века. Юбилей в некотором роде. Ну, мы, ребята, значит, сбросились на подарок. Назначили, само собой, юбилейную комиссию. Черникина и Пономарева. Они долго искали, что купить. Наконец в антикварном магазине попался какой-то старинный навигационный прибор на медной доске с компасом, барометром и так далее. С какого-то затонувшего брига. Еле дотащили. А девочки купили корзину живых цветов. Представляешь? На доске написали:

«Мы вас очень любим, мы вас очень ценим,Мы вам никогда, никогда не изменим!»

— Лучше бы вы ему вещь какую-нибудь купили, — вставила практичная мать. — А то доску какую-то, цветы…

— Что ты, мама? Да он обрадовался этой доске, знаешь… Мы решили так: когда начнется урок, внести и поздравить. Осталось в классе всего человек двенадцать. Звонок. Входит Савельич. Не узнать. Чистенький, сияющий. Рубашка новая. Как видно, воротничок тугой, давит беспощадно: он пальцами туда залазит, ослабляет. На лице небывалая торжественность. Даже начес себе на лысину сделал. Во как. Сидим молчим. Он тоже садится и провозглашает: «Ну-с. Сегодня мы выходим за пределы околосолнечного пространства. Тема, скажу я вам, удивительная. Впрочем, отметим вначале отсутствующих». При этих словах он глянул, наконец, на класс и осмыслил, что почти никого нет. С недоумением пробормотал: «Что-то вас сегодня маловато».

Он-то думал, что мы не знаем о его дне рождения. Едва раскрыл журнал и взялся за ручку, как, пожалуйста, распахивается дверь, и наши девчонки и мальчишки волокут ему прямо на стол эту доску и цветы. По задуманному ритуалу. И Синицына бахает: «Примите, Иван Савельевич, поздравления» — и прочее, и прочее. Он как встал, оторопелый, так и застыл. Рот раскрыл, глаза испуганно вытаращил. «Это что такое, зачем?» — лепечет. Потом пришел в себя. Но еще до конца не сообразил. С апломбом заявляет: «Во-первых, я принципиально против личных юбилеев. Во-вторых, да будет вам известно, я подарки принимаю только ископаемыми и минералами, как гоголевский почтмейстер — щенками». А потом-таки дошло до него, осмотрел эту самую доску с навигационными приборами, даже цветы осторожно понюхал и растрогался невообразимо. «Я, говорит, никогда в жизни таких подарков не получал. Славные вы ребята, — говорит. — В хорошее время живете». Весь урок рассказывал о партизанах…