Четыре четверти - Мара Винтер

не называю, как несложно заметить. Я заблудилась среди тумана. Меня потряхивало. Я не отходила от него ни на шаг. Я боялась за него. Помним, про страх и желание (мысль, подкреплённая чувством).

Фиолетовое марево над фотографией. Нет, серьёзно. Не могу.

Добро пожаловать в мир, лишённый святости. Люди предоставлены самим себе. Люди, подчинившие природу. Люди, убивающие природу. Люди, потерявшие даже не рай. Саму возможность его существования. У нас уютно. Есть порно и чаёк.

Это случилось перед поездом, когда мы пошли в киоск: купить сигарет.

Мужчина-мальчик, женщина-девочка. Дядя Гриша должен был отвезти нас на вокзал. Как встречал, так и отвезти. Всех нас: меня, Марка и наших призраков. В последний момент его отозвали куда-то. Как всегда: последний момент.

Мы сказали: «Всё хорошо, вызовем такси. Дойдём до магазина, купим еды в дорогу и оттуда уедем». Вещей взяли немного. Тётя Юля, чернобровая, полная и потерянная, вместе с дочерьми, не успели обернуться, как мы ушли. Попрощались и ушли. Марк сказал: «Его не вернёшь. Его нет. Это факт. Падение – факт. Наверняка, объявят траур. Он был, в падении, не один. Тебе и мне, нам бы… ладно, не буду. Ты и так всё знаешь».

Я сказала: «Марк, я люблю тебя. Так и не так. По-всякому». Он ответил тем же и поцеловал меня, как положено: рот в рот, до бездыханности. На проезжей части. Выдохнула. И вдохнула. Обняла его. Без слёз. Безо всего. Футболка над грудью, в вороте куртки (запах своего, не чужого, нужный носу), руки, меня закрывшие. Никогда не застёгивался. Жарко ему было.

Помню, как навесила на себя гитару и держала у ног рюкзак. На бетонной плите возле ларька. Перекрёсток, у которого он стоял, не был оживлённым. Был гололёд. И, откуда ни возьмись, появилась машина. Здоровый грузовик. Вместе с девочкой. Четвёртой. Девочка крикнула: «Ребята, не уезжайте, подождите!» И дёрнула через дорогу. Именно в момент, когда грузовик поворачивал. Марк обернулся.

Что случилось дальше, было миражом. Я и моргнуть не успела.

Марк выскочил на дорогу и оттолкнул её от капота. Она упала назад. Хрустнули кости. Не её кости. Грузовик не остановился.

Я посмотрела на асфальт и увидела кровавое пятно. Мясо, органы, жилы, сухожилия, артерии, вены… Кровь была. Человека не было.

Я посмотрела на четвёртую и увидела… себя. С зелёной кожей. И улыбкой.

Кажется, я закричала.

Короны королей всегда кровавы.

Для славы бойня или для забавы.

На небе. В море. На земле.

Шаг и ещё шаг. Шагала пешком. Шла и ещё шла. Шла пешком на вокзал.

Марк, невредимый, догнал меня. Забрал тяжёлый рюкзак.

– Надорвёшься, – пожурил он. Повесил гитару себе через плечо. Я чувствовала её тяжесть на своём. Между нами не было разницы.

Вокруг пульсировала энергия.

Мы шли по обочине, снег блестел. Я, из всего мира, цеплялась за родинки. Лицо: над бровью, в переносице, на самом носу, под глазом, у подбородка. Пять. Шея: возле кадыка, вправо от ярёмной впадины и сбоку, к линии волос. Три. Косая чёлка, карие глаза. Нельзя, будучи кем-то, видеть его со стороны. Я видела.

– Марк, ты умер? – спросила я. На всякий случай.

– Марта, ты рехнулась? – спросил он.

– Нет, – уверенно ответила я, – со мной всё в порядке.

– Если хочешь удостовериться, можешь потрогать, – предложил, с прищуром.

Мне померещилось, что воздух рябит под пальцами. Прежде чем я коснулась тёплой щеки. Раскрасневшийся на морозе нос. Иней на ресницах. Живой.

Подошёл поезд. Мы загрузились в свой вагон. Марк пропустил меня вперёд с билетом и свидетельством о рождении.

Тётка позвонила. Кричала что-то в телефон, про смерть и про похороны. Мне не хотелось её слушать: сбросила звонок. Рельсы, шпалы. Красная лампочка на потолке.

Я подумала: «Красная». Я подумала: «Кровь». Я не верила в смерть Марка. В моём мире он не умирал.

Девочка с камелиями

Я восхищаюсь своей наставницей. Её организм к старости притупился, но ум ясен и взгляд боек. Она говорит: «Я верю в твой голос, Оболенская, – и, помолчав, добавляет, – и в тебя тоже верю». Разочарую её, будет жаль, но чар я не наводила. Был июль, были вечера, была подмена вокалистки в тяжёлой группе, ребята с кличками, приглашения туда и сюда. Был бандит, культурный мужчина, бандитизм на дам не распространяющий. Странный человек. Всё перемешано, а ему – культура, "мадемуазель". Мы с ним ездили в Европу. Не как туристы. Тёмные люди наводнили города. Тёмные нелегалы, под кайфом, со стволами. Трансы по углам. Законов много, а попробуй, защитись. Ночью. В переулке. Я ничему не удивлялась. Он удивился тому, что я не удивляюсь. Говорю же, странный. Ещё был Макс, не понимающий, каково писать кровью. И тень, понимающая. Я думала: вот небо, в нём свет, вот трава, в ней роса, вот полные памяти крыши, у них – виды на город. Во всём этом я стремлюсь, как Пастернак, отыскать нечто божественное, но из раза в раз проваливаюсь. Не стремясь, умела. Вот культуры: одна заимствует у другой, смешивается с ней, перетекает из того, что было, в то, что стало, они идут из разных мест, я хочу охватить их все, но вместо мультикультурности пришла к бескультурию. Вот моя память: в ней так уродливо замешано всё со всем (не из меня, не из людей вокруг, нет, память в компьютерную эру – это смесь себя и не-себя, себя и всего), что я теряюсь в калейдоскопе жизней, реальных и вымышленных, не отделяю реальность от вымысла. Еду с катушек. Я еду с катушек. Появилось я, чтобы ехать. Думала так, думала… И пришёл Марк. Живее и правой руки, и бандита, и остальных, даже наставницы. Марк, пригрезившийся мне вторично. Через него, глядя на него, я увидела и эльфов с прозрачными крылышками, с бликом радуги, на ветру, и рык всех подземелий разом, из-под маски (длинный нос и уши, и рога), и, увидев, обрела центр тяжести, опору, вместе с лёгкостью среди многоцветий, многоголосий, многословий. Любовь – это связь всего, когда некому развязывать. Ты и есть – связанное, в смысле, связное всё. Марк пришёл и встал рядом, чтобы мне было удобнее смотреть. Я знаю слова «Шизофрения» и «Галлюцинация». Они мне безразличны. Я вижу, как на сломе эпох не состоялась смена религий, и новому богу неоткуда приходить. Семь морей обмерены. Мифы и только. Боги приходили и умирали, чтобы возрождаться. Марк приходил и уходил. Любовь моя, с внешностью и именем, символ самой музыки, самой любви: прекрасной, ужасной. Его долго не было. Столько же, сколько и меня. Я сказала ему: «Останься со мной. Я знаю, что тебя нет, останься со мной. Когда ты есть, я в космосе, я – космос, когда тебя нет, я – в хаосе,