Капитан Панталеон и Рота Добрых услуг - Марио Льоса

Короткие арпеджио. Торговая реклама, магнитофонная запись:

60 секунд. Короткие арпеджио.

А теперь, уважаемые радиослушатели, переходим к нашему разделу СИНЧИ НА УЛИЦЕ: ИНТЕРВЬЮ И РЕПОРТАЖИ! И в этом разделе мы не оставим затронутую тему, дабы Царь Пантиляндии не почил на своих взращенных в борделе лаврах. Вы знаете Синчи, уважаемые слушатели, и знаете также: когда он начинает кампанию за справедливость, правду, просвещение или высокую мораль в Икитосе, он не остановится, пока не достигнет цели — иными словами, пока не положит своей соломинки в пламя прогресса нашей Амазонии. Итак, сегодня вечером в качестве наглядного добавления и живого, драматического и глубоко человечного свидетельства того зла, которое мы обличаем, в КОММЕНТАРИЯХ Синчи предлагает вам две магнитофонные записи, сделанные специально и только для вас ценою неимоверных усилий и риска, — записи, которые сами по себе обличают мрачную Пантиляндию, а также сколотившую на ней свое состояние темную личность, которая в погоне за прибылью, не колеблясь, пожертву-ет самым священным, что есть у человека, достойного так называться, — собственной семьей, своей уважаемой супругой и малолетней дочуркой. Два ужасающих в своей обнаженной и отвратительной правде свидетельства Синчи предлагает вашему вниманию, дорогие радиослушатели, с тем чтобы вы узнали все внутренние пружины макиавеллиевского механизма повседневной торговли плотской любовью, которая ведется в презревшей мораль Пантиляндии.

Короткие арпеджио.

— Итак, перед нами сидит, испытывая стеснение — поскольку не привыкла иметь дело с микрофоном, — женщина, еще молодая и недурная собой. Ее зовут МАКЛОВИЯ. Не будем называть ее фамилию, она не имеет значения, и к тому же сама Макловия предпочитает остаться неизвестной, и по-человечески это объяснимо: она не желает, чтобы близкие узнали ее и страдали бы, поняв, что она занимается или, прошу прощения, занималась ПРОСТИТУЦИЕЙ. Не надо бросать в нее камень, не надо рвать на себе волосы. Наши слушатели хорошо знают, что, как бы низко ни пала женщина, она всегда может подняться, если ей помогут, если ей хватит нравственных сил, если ей протянут дружескую руку. Чтобы вернуться к честной жизни, перво-наперво надо хотеть этого. Макловия, вы сами скоро убедитесь, этого хочет. Она была «прачкой», в кавычках разумеется, и на это трагическое занятие — предлагать себя на улицах Икитоса — ее толкнули голод, нужда, роковое стечение жизненных обстоятельств. Потом, и как раз эта сторона ее жизни нас интересует, она работала в развратной Пантиляндии. А значит, сможет рассказать нам, что скрывается под этим затейливым именем. Жизненные невзгоды ввергли Макловию в этот вертеп, и там некий сеньор эксплуатировал ее и наживался за счет ее женской чести. Но лучше пусть она сама нам все расскажет, расскажет с откровенностью простой женщины, которой не довелось учиться и приобщиться к культуре, зато в результате жизненных передряг она приобрела огромный опыт. Подвинься поближе, Макловия, и говори вот сюда. Не бойся, не стыдись, правда не оскорбляет и не убивает. Вот тебе микрофон, Макловия.

Короткие арпеджио.

— Спасибо, Синчи. Знаешь, насчет фамилии я не из-за родственников, по правде говоря, а из-за Роситы, близких родственников-то у меня почти и нету. Мама умерла, я еще не работала по этой части, про какую ты тут рассказывал, отец утонул во время плавания, а мой родной брат подался в горы лет пять назад, чтобы не идти в армию, и я все жду, когда он вернется. Так даже лучше, не знаю, как это сказать, Синчи, но ведь и Макловия я только на работе, это не настоящее мое имя, а настоящее у меня для всего остального, например для друзей. Но ты же привел меня, чтобы говорить только о том, так? Выходит, во мне вроде как бы сразу две женщины: каждая занимается своим делом и у каждой свое имя. Я уже к этому привыкла. Я вижу, не очень-то понятно объясняю. Что ты говоришь? А ясно, не буду отвлекаться. Ну так вот, про это, Синчи.

— Значит, до того как я поступила в Пантиляндию, я была «прачкой», как ты сказал, а потом работала у Сморчка. Некоторые думают, что «прачки» загребают кучу денег и живут припеваючи. Вранье это, Синчи. Работка не приведи Бог, и частенько все впустую, возвращаешься домой, находившись, ноги так и гудят, а несолоно хлебавши, так и не поймав клиента. И вдобавок твой покровитель тебя же и прибьет за то, что ничего не принесла. Ты спросишь, зачем тогда покровитель? А как же без него, если у тебя нет покровителя, никто тебя не уважает, всякий норовит обидеть, обобрать, и чувствуешь себя беззащитной, да и потом, Синчи, кому нравится жить одной, без мужчины? Да, опять я заговорилась, сейчас расскажу про это. Я к тому, что, когда пронесся слух, будто в Пантиляндию нанимают на твердый оклад, а в воскресенье — выходной и даже ездят кудато, то все «прачки» просто с ума посходили. Это все равно как выиграть в лотерею, Синчи, понимаешь? Работа обеспечена, не надо бегать искать клиентов, их хоть от-бавляй, и к тому же относятся к тебе с полным уважением. Не жизнь, а мечта. Но меня выставили за дверь. Мы все сбежались, а наняли всего ничего, остальных же — в три шеи, ой, прости. Через эту Чучупе, начальницу, никак было не пробраться. Сеньор Пантоха всегда слушался ее советов, а она выбирала тех, которые работали в ее заведении, в Нанае. Бывало, что брала и из других домов, например от Сморчка, но потом вешала на них всех собак и комиссионные драла зверские. А с «прачками» и того хуже было, мы совсем перестали надеяться, потому как она сказала сеньору Пантохе, что не любит брать с улицы, мол, это же не собачку взять, а будет набирать из приличных заведений. Значит, из Дома Чучупе, сам понимаешь. Мне эта злыдня четыре раза дорогу преграждала. Пройдет слух, что на Итайе есть места, я сразу — туда, и каждый раз натыкаюсь, как на гору, на Чучупе. Вот и пришлось наняться к Сморчку, не в старое его заведение, а в то, которое он перекупил у Чучупе, в Нанае. Там я двух месяцев не проработала, и снова разнесся слух, что есть места в Пантиляндии, я сразу помчалась, и сеньор Пан-Пан заметил меня во время осмотра и говорит: ты принята, детка, вставай в эту сторону. Выбрал за красивое тело. Так я поступила в Пантиляндию, Синчи. Как сейчас помню, пришла я первый раз на Итайю, уже нанятая, на медосмотр. Счастливая, как в день первого причастия, клянусь тебе. Сеньор Пантоха сказал нам речь, мне и еще четверым, которых наняли вместе со мной. Говорю тебе, мы все плакали, он сказал: вы теперь не то что раньше, вы теперь не гулящие, а рабочие единицы, вы выполняете задание, служите родине, сотрудничаете с Вооруженными силами и, уж не помню, что еще. Так красиво говорил, совсем как ты, Синчи, помню, мы с Сандрой и Лохмушкой тоже один раз плакали от твоих слов. Плыли мы на «Еве» по реке Мараньон, и вдруг ты начал говорить по радио про сироток из Дома младенца, так мы просто обревелись.

— Спасибо, Макловия, за то, что ты сказала о нас. Нам радостно знать, что наш голос доходит до всех уголков и что программа «ГОВОРИТ СИНЧИ» заставляет дрожать тайные струны сердец самых заскорузлых, самых огрубевших от житейских невзгод. Твои слова дороже всех наград и значат для нас гораздо больше, чем вся неблагодар-ность, с которой мы встречаемся. Итак, Макловия, ты попала в сети Халифа Пантиляндии. Что же произошло потом?

— Представляешь, Синчи, как я была счастлива. Целыми днями мы ездили по сельве, повидали все казармы, базы и лагеря. А раньше-то я и на самолете ни разу не летала. Первый раз, как посадили меня на «Далилу», помню, струхнула, прямо в дрожь бросает, в животе щекотно и тошнит. А потом, наоборот, так понравилось, что, как услышу: кто хочет в оперативную группу на самолет? — так сразу кричу: я, сеньор Пантоха, возьмите меня! А вот я хочу спросить тебя, Синчи, про то, о чем была речь раньше. Ты так хорошо выступаешь по радио, такие у тебя шикарные передачи, как тогда про сироток, и никто понять не может, за что ты нападаешь на братьев, за что без конца возводишь на них напраслину и всю дорогу зря обижаешь. Это несправедливо, Синчи, мы же сами хотим, чтобы все было хорошо и чтобы Господь был доволен. Что ты говоришь? Сейчас буду про это, прости, я только сказала тебе от всего общественного мнения. Так вот, значит, стали мы ездить по казармам, и вояки принимали нас, как принцесс. Они бы и насовсем оставили нас у себя, чтобы мы помогли им коротать службу. Устраивали нам прогулки, катали на глиссере по реке, угощали жаренным на вертеле мясом. А уж такого уважения при нашем занятии, Синчи, нигде и не встретишь больше. И можешь быть спокойной, потому что работаешь по закону, не надо бояться полиции, что, того гляди, схватят тебя и за минуту вытянут все, что заработала за месяц. С военными иметь дело — одно удовольствие, спокойно, под защитой Армии, разве не так? Кто захочет с тобой связываться? Даже сутенеры притихли, теперь они два раза подумают, прежде чем поднять на нас руку, боятся, что пожалуемся солдатикам, а те их — за решетку. Сколько нас было? При мне — двадцать. Но теперь-то их сорок, живут припеваючи, как в раю. И даже офицеры из кожи лезут вон, стараются угодить нам, Синчи, представь себе. Гос-поди, да какое же это было счастье, как вспомню, тоска берет, что вылетела я из Пантиляндии из-за такой глупости.