Товарищи - Анатолий Калинин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все знают, что на деле старшим в хуторе не Гришка Суслов, который велит называть себя господином атаманом, а обер-лейтенант Зельц, который разместился со своей комендатурой в двухэтажном каменном здании правления колхоза, а сам со своей овчаркой живет в бывшем сиротском доме. Сирот немецкие солдаты повыбрасывали из дома на улицу, и сердобольные люди разобрали их по рукам. Около комендатуры и около квартиры коменданта всегда дежурят солдаты в касках и с автоматами, а серая овчарка всегда — и в комендатуре и дома — безотлучно находится при нем.
Когда Зельц едет на тачанке по станице, овчарка тоже сидит рядом с ним на кожаных подушках, подняв волчьи уши. Люди, завидев комендантскую тачанку, бегут в калитки.
Молодых ребят и девчат из хутора отгоняют по субботам на станцию Шахты и оттуда в товарных вагонах с пломбами отправляют в Германию. Квартирующие в хуторе немецкие солдаты только и знают что шныряют по дворам, стреляют кур и режут свиней. И сказать поперек ничего нельзя, потому что у них для разговора с местными жителями есть всего три слова: «шайзе»[6], «век» и «капут». Прасковья, которая хотела не дать солдату последнюю курицу, получила от него сапогом пинок в живот. Так и ходит теперь, обхватив живот руками, не может разогнуться.
Тимофей Тимофеевич смотрел на пустынный хутор, на знакомые и неузнаваемо изменившиеся улицы и проулки хутора, и мысли все об одном и том же клубились у него в голове.
Давно уже ржавой лебедой порос весь двор. В саду, под вишнями, стояли взломанные и разграбленные солдатами ульи без пчел. Желтели, как старая кость, стволы деревьев, обглоданные привязанными к ним лошадьми.
Плетень упал, ветер разметал копну сена, валялась сорванная с петель половинка ворот. И не было никакого желания за что-нибудь взяться, исправить, починить.
Впервые вдруг почувствовал Тимофей Тимофеевич себя стариком. А ведь всего полгода назад, приезжая на мельницу, без чужой помощи подхватывал с подводы и нес на себе шестипудовый чувал с зерном.
Выйдя за ворота, он увидел шедшего по улице Гришку Суслова с плеткой, висевшей на хлястике на руке. Шел он зигзагами, навеселе, раскачиваясь на тонких ногах, обутых в немецкие сапоги с ушками, и, как обычно, сбивая концом плетки листья с придорожных лопухов.
Тимофей Тимофеевич, поворачиваясь, хотел скрыться у себя во дворе, но Гришка уже заметил его.
— Уже, Тимофей, и не здоровкаешься со своим начальством, загордел.
Тимофей Тимофеевич задержался в калитке вполоборота к нему.
— Ну как, надумал? — останавливаясь перед ним и закладывая руки в карманы шаровар с лампасами, спросил Гришка.
Тимофей Тимофеевич молчал, боясь поднять от земли глаза, чтобы они не выдали его.
— Гляди, даю до воскресенья последний срок. — Гришка помахал перед его лицом плеткой с махром и пошел дальше сбивать ею лопухи, раскачиваясь на тонких ногах.
Тимофей Тимофеевич смотрел ему в спину; и мысли, обгоняя друг дружку, быстрее прежнего заклубились у него в голове, так что он и сам уже ничего в них не понимал… Тополя все так же стоят над хутором, как в серебре, которое уже начало желтеть и осыпаться на землю. Комендант Зельц ездит в тачанке с собакой, похожей на волка… Гришка Суслов нацепил казачьи лампасы и требует от Тимофея Тимофеевича, чтобы он пошел в помощники к нему, хуторскому атаману… А под яром все так же ворочается, как большая белуга, Дон.
11С того дня, как за Анной стала заезжать по утрам машина из лагеря, она почувствовала, как переменились к ней все в доме и но дворе. Один были с ней подчеркнуто вежливы, но, здороваясь, спешили проскользнуть мимо.
Другие смотрели на нее недоверчивыми глазами, будто не соглашаясь с тем, что это и есть та самая Анна, которую они знали еще с, той поры, когда мать впервые вынесла ее во двор в кружевном одеяльце. Третьи откровенно выражали ей свое презрение.
Проходя мимо водопроводной колонки, Анна слышала, как женщины, судачившие между собой, умолкали. Дворник Степанович остановил ее как-то в воротах.
— Что же это, Анна Петровна? (Раньше он всегда называл ее Аннушкой.) Ну, с Талки такой и спрос, а как же ты?
Он смотрел на нее укоризненным, высветленным старостью взором и задумчиво теребил спутавшуюся бородку.
Зато ж и торжествовала теперь та самая Талка, о которой он говорил, — толстая бабенка с соломенного цвета волосами и хлопьями краски на ресницах. Ее, собственно, звали Натальей, но Тала, по ее мнению, звучало более шикарно. Ее поддерживала в этом мнении мать, маленькая и черная, как галка, неизменно вступавшаяся за дочь перед женщинами. Женщины говорили ей, что Талка и раньше была беспутной, а теперь совсем потеряла совесть, на что мать отвечала, что это они из зависти. Ее Талочка — женщина красивая, она, если бы только хотела, и до войны могла стать женой генерала.
Красивой Талку нельзя было назвать, даже имелся у нее один изъян — она заметно косила. Но, может быть, это и привлекало к ней ухажеров. Ни до войны, ни теперь она не испытывала в них недостатка.
До войны долго ходил к ней аптекарь, и мать торговала на рынке лекарствами. Поело того как жена аптекаря побила в их квартире стекла, стал ходить к Талке старик армянин, официант из привокзального ресторана. Ходил он только по субботам, а в остальные дни не препятствовал Талке водить к себе других мужчин. Это были временные, они проходили через ее руки, как мелкая рыбешка сквозь редкий бредень.
Но после того как она добыла себе нехорошую болезнь и заразила ею армянина, он ходить к ней перестал и, по слухам, вскоре умер. Почти полгода Талка пробыла в вендиспансере, выписалась оттуда похудевшей, но глаз ее косил все так же зазывающе, и ухажеры снова стали появляться в ее квартире с обитой красным плюшем мебелью.
В дни, когда фронт приближался к городу, она сменила своих штатских ухажеров на военных. У них были деньги, они получали пайки, ездили на машинах и находились вдалеке от своих жен, а значит, испытывали мужской голод.
Развернулась же она, когда в город пришли немцы. Талка сразу же решила придать себе больше цены. Она уже не опускалась до того, чтобы вступать в знакомство с низшими чинами. Из того, как был узаконен в германской армии разврат, она сделала свой вывод. Чинами ниже полковничьего стала явно пренебрегать. Однажды даже поселился у нее на две недели генерал, правда цивильный, но это было неважно. Гораздо важнее было, что в это время к ней прикрепили машину, и адъютант генерала, которому Талка по возможности тоже не отказывала, завалил ее квартиру всякой снедью. По словам матери Талки, дочь ее теперь не носила ничего «нашего». При этом мать поджимала в нитку бескровные губы. Несмотря на то что покушать Талкина мать любила, она оставалась хилой и какой-то расхлябанной старушкой. Может быть, поэтому и была так мстительна. Когда пришли немцы, соседи старались поддерживать с ней хотя бы видимость хороших отношений. На деле же не было в доме человека, который не относился бы к ней и к ее дочери с отвращением. Это не была ненависть. Это было презрение к чему-то такому, на что не распространяется даже ненависть.
Еще девочкой Анна видела, как относятся к Уткиным все в доме, и постепенно тоже научилась смотреть на них глазами взрослых. Впрочем, и тогда от глаз Анны не могло укрыться, как живет эта семья: спекулирует на толчке, пьет и гуляет неизвестно на какие деньги.
Когда же она повзрослела и все поняла, ее отвращение усилилось. Жили Луговые в одном подъезде с Уткиными, и если Анне случалось встречаться с Талкой на лестнице, она спешила пробежать мимо. Однажды, сбегая вниз по ступенькам, Анна слышала, как Талка презрительно бросила ей вдогонку:
— Все вы чистенькие до первого кобеля.
И вот теперь Талка могла торжествовать. Она и раньше во дворе при встречах с людьми не опускала глаз, а теперь могла смело уставлять свой взор навстречу каждому. Не одна она в доме путалась с немецкими офицерами. Нашлась и еще, притом из тех, которые корчили из себя недотрог, а на поверку оказались ничуть не лучше ее. Даже похуже, потому что она, по крайней мере, никого из себя не корчила. Спала с чужими мужчинами и никогда этого не скрывала. Жила на их иждивении и не делала из этого секрета.
Она и раньше не верила в добропорядочность этих недотрог и теперь счастлива была убедиться в своей правоте. Теперь Талка, встречаясь на лестнице с Анной, дружески подмигивала ей своим зелено-карим глазом.
Но однажды, не выдержав, она преградила ей путь на ступеньках и, улыбаясь, спросила:
— А этот, который заезжает за тобой на машине, видно, важный гусь, а? Где ты его подцепила?
Заезжал за Анной по утрам комендант лагеря Ланге.
Слегка отстранив Талку плечом, Анна боком протиснулась между стеной и ею и проскользнула вниз. Этого Талка не могла ей простить. Оказывается, недотрога и в новом своем положении хочет выглядеть чистенькой. Значит, надо сбить с нее форс. В следующий раз Талка, заступив Анне дорогу, заговорила с ней уже с открытой фамильярностью: