Житейские сцены - Алексей Плещеев

В понедельник ждали ревизора, а в субботу было назначено Тупицыным последнее, окончательное свидетельствование суммы, после которого казначей уже не мог рассчитывать на снисхождение начальника.

В четверг вечером Маша вошла в комнату отца. Ему нездоровилось. Он не выходил целый день и сидел в покойном кресле. Перед ним на столе открыта была какая-то церковная книга в кожаном переплете с медными застежками.

— Я к тебе, отец! — сказала Маша, стараясь сообщить более твердости голосу, изменявшему ей.

— Что, Машуточка, скажешь? Что, родная моя? — отвечал старик, повернувшись к ней лицом.

— Я пришла сказать тебе о своем решении.

— О каком это об решении, голубчик мой?

— Подгонялов был у нас как-то без тебя, сватался за меня… Я ему дала слово.

Старик, взволнованный этими словами дочери, быстро отодвинулся на своем кресле.

— Что ты, что ты, Маша, господь с тобой! В здравом ли ты рассудке? Как это слово дала?.. Я не знаю… ты это шутишь, что ли?

— Нет, отец, не шучу, я решилась твердо.

— Как? Как решилась? А Андрей-то Борисыч, ты что это, Машенька?

— Андрей… что ж? Погорюет, погорюет, да и забудет.

— Да полно, Маша, как забудет… Он такой хороший человек, учил тебя, и всё… Да и сама ты его крепко любишь, не знаю я разве?

— Мало ли что! Обживусь и к Подгонялову привыкну.

— Ни, ни, ни, Машуточка! На это и благословения моего тебе не будет.

— Это нужно, необходимо нужно, отец. Я тебе говорю, что я слово дала, а изменять слову, ты сам знаешь, грешно.

— А разве Андрею Борисычу слова не дано? Ты это не так что-то говоришь, Маша.

— Он согласен, чтоб я взяла назад свое слово.

— Машенька, голубчик, душенька!..— Старик сделал было движение, чтобы встать, но Маша удержала его и села у ног его, на шкатулку, которую выдвинула из-под стола.— Я знаю, я вижу, родная ты моя, это ты для меня… Это Подгонялов нашим горем пользуется и склонил тебя, что вот, мол, для отца…

— Ну, что ж, если и так… разве я не дочь тебе? Разве бог послал бы мне счастье, если б я отдала тебя на погибель?

— Да какая же тут погибель, Машенька?

— Перестань, теперь незачем хитрить; ты видишь сам, что это не шутки Тупицына; так не шутят. Он гадкий человек. Посмотри на себя в зеркало, ведь ты в эти дни совсем другой стал; тебя истомила кручина, а ты говоришь, что ничего. Ведь нам неоткуда ждать спасенья…

— Ну, что ж, ну, под суд! Так лучше в каторгу пойду, а твоего века загубить не дам Подгонялову. Ведь ты не любишь его, не любишь, а?.. Я знаю…

— Живи не так, как хочется, а так, как бог велит.

— Да разве бог велит родную дочь, детище свое, на жертву отдать. Ни, ни, и не думай, Машуточка!

— Я решилась, отец, я тебе сказала. Чем же ты меня на жертву отдаешь? Я сама иду за Подгонялова, не ты принуждаешь. Сначала, я сама знаю, мне тяжело будет, горько, ну, а потом привыкну… Господь меня поддержит; не одна я не по любви выхожу. Многие из-за богатства и без всякой нужды идут.

— Да он не под пару тебе. Ты у меня не алчная на деньги была. Я не чужой тебе, знаю, какова ты есть.

— Я только долг свой исполняю; так господь велел. «Чти отца твоего…»

— А ты думаешь, мне лучше, что ли, будет, чем под суд-то идти, смотреть, как старый муж твой век заедает. Нет! Машуточка, я такого греха на душу и брать не хочу. Ведь он старик, Маша; ведь он в отцы тебе потрафит.

— Ну, что ж, пускай любит меня, как отец… как ты любишь…

Она поднесла руку его к губам своим, потом, встав с места, сказала твердо:

— Дело кончено. Я должна быть его женой, хоть бы ты и не дал своего согласия. Я решилась.

И вышла из комнаты отца.

Разговор с дочерью лег камнем на душу старика. Мысль, что он будет причиной несчастия дочери, которою он жил и дышал, которую любил так, как только способна была любить душа его, и которая одна в целом мире любила его,— мысль эта терзала, мучила, рвала бедное старое сердце. Он не сомкнул глаз во всю эту ночь. Образ дочери, бледной и заплаканной, то и дело стоял перед ним, и внутренний голос шептал ему: «Ты убил ее, ты сгубил ее молодые годы». Он вскакивал с кровати, зажигал свечу и принимался ходить по комнате, то молча, то рассуждая сам с собой, задавая себе вопросы и отвечая на них. Порой он бросался вдруг на колени и молил, чтобы бог вразумил его, чтобы не допустил дочь его до страшной жертвы.

— На заклание веду агнца, на заклание,— шептал он про себя.— Взмилуйся надо мною, господи! Спаси ее, мою ненаглядную, мое сокровище!

Не легче было и бедной Маше. Она боялась и подумать о том, что ждет ее в будущем. Ей страшно было приподнять уголок этой завесы, за которою скрывалась картина ее семейной жизни с Подгоняловым. Только одно горе, злое, безвыходное горе предвидела несчастная девушка. Но она покорилась судьбе своей и готова была на все. Несколько раз порывалась и она молиться, но молитва не шла на уста ее. Слишком едкую, жгучую боль ощущала она в сердце. Словно змея впилась в него и сосала из него кровь. Только от времени до времени устремляла Маша полный мольбы и отчаяния взор на строгий, божественный лик спасителя, как бы прося пощады своей молодости, своей любви.

Долго, долго сидела она в раздумье, не чувствуя, не замечая, как слезы текли по лицу ее. Наконец, опомнясь, она придвинулась к письменному столу и взяла перо. Нелегко было ей писать, и не раз она покушалась оставить до утра свое намерение, но преодолела себя — и к рассвету были готовы два письма: одно к Подгонялову, извещавшее его, что она принимает его предложение. Другое… но вот это другое целиком.

«Вместе с этим письмом я отправляю письмо к Подгонялову. Я согласна на его предложение. Оно одно может спасти отца. Все кончено для нас; как ни тяжело, как ни больно отречься от самых любимых, самых святых своих помыслов, я должна это сделать. Ты не упрекнешь меня, мой дорогой, мой несравненный, добрый Андрей… Нет! Ты бы сам перестал уважать меня, если б я поступила иначе.

Я помню слова твои, ты бросил их не на ветер: «Не в счастье цель жизни, а в том, чтобы сохранить свое человеческое достоинство, чтоб оставаться верным долгу, какая бы судьба ни постигла нас, что бы мы ни встретили на пути своем». Вот что ты говорил, но ни ты, ни я, мы не ждали, что так скоро придется нам применить это правило в жизни. Прощай, мой Андрей! Люблю тебя горячо, безгранично, как никогда никого не любила и не буду любить. Постарайся забыть меня, хоть я и знаю, что не легко тебе это будет. Благодарю тебя за все, за все и за те бесконечные светлые минуты, которые мне подарила любовь твоя, и за все заботы твои о моем воспитании. Тебе я обязана тем, что у меня достанет теперь силы принести эту жертву. Храни тебя пресвятая заступница! Ей и день и ночь буду молиться, чтобы зажила скорее рана, которую нанесет тебе наша разлука. Для меня не может быть теперь счастия. Я не проживу долго, я это знаю, чувствую, Андрей! Человек, которому я отдаю себя, мне ненавистен. Если б я должна была выйти за него не для спасения отца, я бы кинулась скорее в воду.

Не приходи больше к нам, Андрей, нам будет еще мучительнее, еще больнее… Если можешь, оставайся недолго в этом городе, уезжай отсюда совсем. Еще раз прощай, мой друг, мой брат, моя жизнь, мое счастие, возлюбленный мой Андрей! Крепко, крепко целую тебя, прижимая к сердцу.

О! Если бы ты мог только прочесть, что делается в моей душе… Как я сильно, глубоко, беспредельно люблю тебя!»

Подгонялов, получив согласие Маши, немедленно явился в дом казначея и требовал, чтобы вечером же была помолвка. Маша не противилась. Вскоре после ухода его пришел, несмотря на запрещение Маши, Шатров. Он тихонько прокрался с черного крыльца и, встретив служанку, запретил ей говорить о своем приходе барышне; он чувствовал неодолимую потребность еще раз увидеть Машу, выплакать у ног ее все свое горе, а потом уже обещал себе избегать встречи с ней, как она хотела этого.

Он вбежал по лестнице, ведущей в мезонин, и очутился в комнате Маши.

Непритворное, глубокое отчаяние Шатрова потрясло Машу до основания. Она чувствовала, что изнемогает под тяжестью мучительных впечатлений — и не имела духа прекратить это свидание. Между тем старик отец, не зная, что Андрей наверху, также направился к комнате дочери. Дверь была не совсем притворена, и он еще на лестнице мог слышать их разговор, прерываемый глухими, сдержанными рыданиями.

До него долетели следующие слова:

— Но за что же, за что же,— говорил Андрей,— судьба карает тебя? Ну пусть я не стою счастия, я не купил на него права своею глупою, бесполезною жизнью, потраченною бог знает как… Но за что же губит она твою молодость?.. Ты не изведала жизни и должна от нее отречься, потому что жизнь с таким существом хуже смерти!

— Перестань, полно, Андрей! — слышался тихий голос Маши.— Ропотом не помочь горю; покоримся, бог сжалится надо мной, может быть, я не проживу долго… Уходи, уходи, отец может услышать нас, это еще больше его встревожит. Он и без того ходит как убитый… Бедный, бедный отец! Ему жаль меня! Он видит, что не на радость я иду…