Новый Мир ( № 8 2011) - Новый Мир Новый Мир

Глаза от летнего солнца уже отвыкли,

и их щурил явившийся праздничный жар.

Поставленная на фаянсовую хлебницу,

золотом в тон ей отороченную,

нарядная гостья, казалось, ослепила всю мебель,

как закатное полымя сквозную рощу.

И когда за стеклом, морозными иглами утыканным,

слышу ветра удручающий шелест,

я перевожу взгляд на прижившуюся тыкву.

Как на согревающую щедрость.

На периферии Галактики

                                 В. В.

Времени тяжкий жёрнов,

кажется, перемолол всё.

На въезде в деревню Жорновка

тракторное торчит колесо.

Над непахаными угодьями —

тишина беспризорного храма.

Сюда на допотопном драндулете

                                нередко сбегает Володя

Варламов.

Художник с особливой метой,

не принятый рынком и сообществом

                                 братии косной.

Его живопись раздражает не игрой

                                 тени и света —

своеобычностью космоса.

С ним всегда неусидчивая собака —

ласковый длинноухий пёс.

Володе хватает четверть бака

до недоступных, загадочных звёзд.

Злопамятный пересмешник

У меня есть серебряное кольцо

с отполированным в виде печатки верхом.

Я иногда поворачиваю к себе надраенное зеркальце

                              и вижу лицо —

улыбается от уха до уха, как в комнате смеха.

Кто это мурло, что издевается надо мной?

Уж не тот ли скрытый советчик с далёкой

                              росстани,

истово подбивавший идти по прямой,

которого я высмеял попросту?..

Всплыло мозглое межсезонье,

грязь несносной погоде под стать.

Потаённый подсказчик со здравыми

                              своими резонами.

И рисковая стёжка, зовущая попытать.

На забытом уже путей перекрестье,

как спортсмен перед прыжком с трамплина,

я набрал воздуха в лёгкие. И, выдохнув

                                        в секунду ответственную,

выбрал тропку с адреналином.

Вернуться б на треклятое то раздорожье,

к заполненным дождевой водой выбоинам.

…Тянет губищи язвительная рожа —

его черёд лыбиться.

В Твери на набережной

Утро. Волга.

Набережная между двумя мостами.

Иду вдоль парапета, помеченного птицами.

Будто беспечный ветер листает

до боли знакомые страницы.

Я пережил в этом городе холод, голод.

Бежал, возвращался, гонимый тоской.

Здесь дом, лихая молодость.

И чувство родни в толчее городской.

Безоглядно добрым город не был,

даже нередко бывал суров.

Но он никогда беглецу не отказывал

                              в хлебе,

тепло предлагал, кров.

…Забудутся холод, голод,

забудутся снеги метели слепой.

И только останется в памяти город,

ставший тревожной и светлой судьбой.

Нежность, несовместимая с жизнью

Игорь Фролов

Фролов Игорь Александрович родился в 1963 году в г. Алдане Якутской АССР. Окончил Уфимский авиационный институт, служил в Советской армии, воевал в Афганистане (500 боевых вылетов, орден “За службу Родине в ВС СССР” III степени). Прозаик, публиковался в журналах “Бельские просторы”, “Знамя”, “Континент”, “Стороны света”, “Урал”, “Уральская новь”. Работает ответственным секретарем журнала “Бельские просторы”. Живет в Уфе. В “Новом мире” публикуется впервые.

*

Нежность, несовместимая

с жизнью

Рассказы

Памяти ВВС СССР

Три маленькие истории из большого цикла “Бортжурнал № 57-22-10”, в котором описываются жизнь и удивительные приключения борттехника — воздушного стрелка вертолета Ми-8, лейтенанта, а потом и старшего лейтенанта Ф., двадцать восемь месяцев прожившего вместе с друзьями на земле и в небе Дальнего и Среднего Востока в 1985 — 1987 гг., рассказанные им самим.

Обед в СковородинЕ

Был февраль. Шли большие учения. Борт № 22 на целый день отдали в распоряжение человека в штанах с красными лампасами. Возили генерала. С утра летали с ним и его полковниками по амурским гарнизонам, к обеду прилетели в Сковородино. Там, на укромных железных путях, у замерзшего озерца, под присмотром танка стоял железнодорожный командный пункт. В этом недлинном составе у генерала был свой вагон, в который и пригласили экипаж вертолета — отобедать.

Столик для летчиков накрыли у самого входа, генерал же со свитой принимал пищу в глубине своего вагона, за перегородкой.

— Коньячок накатывают, — потянул опытным носом командир экипажа капитан Божко.

— Ну и ладно, — сказал штурман лейтенант Шевченко. — А мы вечером нажремся, да, Фрол?

— Я вам нажрусь, — погрозил кулаком командир. — Учения вот кончатся...

Он хотел сказать еще что-то, но тут к ним подошла официантка.

Под знаком официантки проходит вся жизнь военного авиатора. Красивая женщина и вкусная еда, ну или просто женщина и просто еда — все, что нужно летчику кроме неба (само собой, когда семья далеко). Конечно, официантки бывают разные, но не забывайте — сейчас к ним подошла генеральская официантка! Она была сама нежность и мудрость, она была тонка и светла, она пахла свежестью, и в то же время от нее веяло теплом и обещанием неги, а голос ее был голосом богини, влюбленной в этих трех смертных героев. Точнее — в двух, потому что в те мгновения, когда она, стоя подле, спрашивала, что желают товарищи офицеры — хотят ли они уху, грибной суп, эскалоп, кисель брусничный? — борттехник Ф. почувствовал себя не человеком, а псом, которого посадили за стол из жалости или по ошибке. Он вдруг увидел свои руки на белой скатерти — в царапинах от проволоки-контровки, красные и опухшие от купаний в ледяном керосине, с въевшимися в морщинки и трещинки маслом и копотью, — притом что у командира и штурмана руки были белые и мягкие, как булочки, очень человеческие руки. Он убрал свои под стол, на колени, словно они были когтистыми грязными лапами. Но запах керосина, который щедро источал его комбинезон и который вдруг стал невыносимо резок, словно животное от страха вспотело керосином, — этот запах нельзя было спрятать под стол. И когда она обратилась к грязному псу — что желает он? — пес промямлил, что будет то же, что и товарищ капитан...

А когда она принесла поднос и расставляла тарелки, то наклонялась к каждому из них так, словно наливала им благодати, переполняющей ее грудь. И так близко была эта покоящаяся в глубоком вырезе грудь, что у сидящих непроизвольно открывались рты навстречу ей…

Борттехник Ф. так и не запомнил, что он ел. Отобедав, члены экипажа долго не могли отойти от стола. Что-то перебирали в портфелях, перекладывали из кармана в карман ключи, смотрели на часы, хмурясь и качая головами.

Но она больше не вышла к ним.

Курили на улице в ожидании высоких пассажиров.

— Когда я прилетаю из командировки, — говорил командир, блаженно выдыхая дым, — жена первым делом наполняет ванну. Она кладет меня туда, притапливает слегка и смотрит — если мое хозяйство всплывает, значит, я ей изменил. Пустой прилетел то есть. Но сегодня прилечу с полными баками...

— А я, — сказал штурман, — обязательно до генерала дослужусь. И такой же поезд заведу...

“А я, — подумал борттехник, — сегодня ночью, глядя на родинку на ее груди...”

Вдруг полетел снег, мягкий и свежий, как ее волосы.

Нежность, несовместимая с жизнью

Случилось это под Фарахом. Была плановая свободная охота. Пара вертолетов с досмотровым взводом на ведущем борту № 10 совершала облет пуштунских стоянок. Делали подскок, орлиным взором осматривали окрестности, находили очередное кочевье — несколько черных палаток — и шли на посадку. Ведущий борт пилотировал капитан Кезиков. Он сажал вертолет дверью в обратную сторону от палаток, прикрывая выходящий взвод спецназа корпусом вертолета. Солдаты со старлеем во главе убегали шмонать палатки, вертолеты ждали — один, не выключаясь, молотил на земле, другой нарезал круги в небе, готовый прикрыть огнем с воздуха. Вот и сейчас ведомый барражировал чуть в стороне, комментируя досмотр: