Ратоборцы - Алексей Югов

Но уже через год после возвращенья из Орды ему, посредством епископа брюннского, было сделано прямое предложенье королевской короны на условиях воссоединенья церквей.

А из государей светских, кажется, всех опередил угодничеством своим Бэла!

Король Венгрии, кичливый и заносчивый государь, который, по мнению самого Даниила, просто-напросто пал жертвою безумной идеи воссоединить в одном своем лице и Карла Великого и Аттилу, этот самый Бэла, который незадолго перед тем надменно отверг сватовство Даниила за сына Льва, теперь, после победы Данииловой под городом Ярославом и после почета ордынского, оказанного Даниилу, принялся вдруг сам настойчиво, сказать прямо – навязчиво, предлагать Льву Даниловичу руку своей дочери.

Проезжавшего в Никею, через Пешт, Кирилла-митрополита король венгерский обхаживал, и ублажал всячески, и одарял несметными дарами, суля и еще больше, если только митрополит всея Руси, Киева и Галича путь к патриарху греческому отложит, а вернется к Даниилу и склонит его дать согласие на брак сына Льва с венгерскою королевною.

Митрополит поразмыслил и вернулся. И советовались втроем – Кирилл-митрополит, Даниил и Васильке.

Поупрямившись, поупиравшись в свою очередь, ибо так полагалось – иначе какое же сватовство? – да и отместки ради другу детства, Бэле-королю, – Даниил Романович под конец согласился.

Не без выгоды – да и не без великой! – было то сватовство для державы. И умел-таки сочинять свадебные ряды и договоры другой Кирило – хранитель печати!

Вено за невесту – без чего и у простых людей, и у князей свадьбу не творят! – не так уж и дорого обошлось Даниилу: вернул королю, без выкупа, пятьсот пленных, захваченных в битве под Ярославом, а среди таковых было полтораста баронов, – и отец невесты не только не прекословил, а радехонек был: после погрома татарского ему и этих выкупить было нечем!

Сваты – Бэла и Даниил – с тех пор задружили. Был съезд. Слышно стало обоим, что Гогенштауфен готовит захват и северных областей Венгрии, и земли Рагужской. Сват Бэла просил о помощи против немцев.

– Что ж! Буду копить полки! Сам на коня сяду! – отвечал свату Даниил. А про себя подумал: «А хотя бы и не попросил ты – для себя самого бы сделал: что ж они, Фридрих со своими, как медведя в берлоге обложить меня думают?! А нечего ему, Фридриху, делать там, на Адриатике, – не лежат к нему хорваты да сербы!..»

И решено было, дабы ослабить и смирить Фридриха, а заодно и поунять Миндовга, решено было – какою бы то ни было ценою, а отколоть Тевтонский орден от Фридриха, «Германию новую» от старой. И удалось.

В Холм, в Галич, по нарочитому приглашенью, прибыл сам великий магистр Гергард Мальберг с помощником своим, с «прецептором Дома Тевтонского в Ливонии и Пруссии» – Андрисом Штире.

Состоялся великий смотр войску. Дивились немало и магистр, и прецептор, и вся братия орденская новой легкой коннице Даниила, наподобие татарской, и всем заходам ее, и россыпи, главное же – количеству и вооруженью.

А потом были игры воинские – великий турнир, конские ристанья на ипподроме. Слагали песни и русские певцы, и ихние мейстерзингеры.

И о делах как будто даже и словечку упасть было негде.

Завершилось же то великое гощенье магистра еще небывалой охотою на зубров.

Полсотни сел было согнано на облогу!

Троих зубров уложил сам магистр. Двух – прецептор. И многих – прочие рыцари. Хозяевам же на сей раз приказано было стрелять похуже: того требовало гостеприимство.

В заключенье охоты была трехдневная, поистине гомерическая попойка. И уж полили тогда винами драгоценными матушку пущу!.. Не бокалами пили – из шлемов!

А когда врачи княжеские отходили упившихся до бесчувствия и фон Мальберга и фон Штире – тут честь и хвала врачу княжескому Прокопию, – то очнувшийся магистр вскочил на ноги и страшным голосом завопил по-немецки, озирая глазами поляну:

– А где ж Миндовг мой? Миндовга моего мне подайте!..

Сперва никто не понял его. Сочли за бред пьяного. И только Даниил догадался.

Когда сидели они в засаде, бок о бок с Мальбергом, и показался первый могучий зубр, то князь Даниил честь первой добычи захотел уступить гостю. Но сделал это искусно. Он так долго натягивал тетиву огромного, со стальною кибитью[28], лука с полусаженной стрелой, что фон Мальберг успел выстрелить первым.

Зубр стоял боком, и фон Мальберг угодил ему так, что стрела за малым не дошла сердца. Зубр рухнул. Можно было бы и не добивать!

Но с торжествующим ревом, обезумев от радости, гость выбежал из-за дуба, за коим сидел, и выхватил меч, и принялся поражать хрипящего и фыркающего кровью зверя где и куда придется, вонзая меч по самую крестовину, весь забрызгавшись кровью, причем всякий раз восклицал на своем хрипло-лающем языке:

– Что, Миндовг?! Что, Миндовг?! Издыхаешь, проклятый?!

Стоявший возле своего дуба князь Даниил подумал, чуть улыбнувшись, что, пожалуй, то немалое опустошенье, кое внесено было в княжую сокровищницу, в медовушу, в поварню и погреба всеми этими пирами, турнирами, охотами и дарами, – оно, пожалуй, и не прошло зря! Уж если в полубреду, в горячке охотничьей страсти убиваемый зубр все ж таки именуется «Миндовг», то надо полагать, что этому страшному врагу – Червонной, Полоцкой, Смоленской Руси – скоро придется худо, когда магистр с севера, а он и Васильке с юга стиснут Литву…

А когда магистр, испыряв мечом чуть ли не всю тушу зубра, который все еще силился подняться на расползающихся в кровавой грязи копытах, когда магистр прорвал наконец становую жилу зверя, то чудовищной толщины струя крови вытолкнула из раны меч, и с шумом хлестанула в серебряную кирасу рыцаря, и свалила его с ног!..

Оруженосцы выбежали из-за укрытия и помогли фон Мальбергу встать. Выпачканный грязью и кровью, с торчащими кверху окровавленными усами, магистр был смешон и страшен.

Он уже ничего не помнил! Сорвав плащ, он отшвырнул его и снова ринулся к зубру, уже издыхавшему.

Еще раз, в последний, магистр впырнул свой меч в косматую тушу зверя.

– So-o! – сквозь хохот вскричал магистр и наступил сапогом на тушу зубра. – So!

…Вот этого-то своего «Миндовга» и потребовал фон Мальберг, очнувшись после попойки.

Ему принесли шкуру сраженного им зубра. Ее распялили перед ним против солнца, и она засквозила всеми дырами, которые насажал в ней меч Мальберга.

И тогда, рассмеявшись, магистр произнес:

– О-о!.. Этому бедному Миндовгу, милый мой герцог Даниэль, не помог бы, пожалуй, даже и твой чудесный доктор Прокопий!.. Bibamus![29] – воскликнул он по-латыни.

Ему тотчас подали турий, окованный золотом рог для вина, и попойка возобновилась.

После этой охоты на зубров Даниил и Васильке стали гораздо спокойнее за свои северные владенья, примыкавшие к владеньям Миндовга.

Однако не вином этих редких и вынужденных державной надобностью попоек заливал черное горе вдовства своего князь Галицкий. Он стремился засыпать, загромоздить его горою непрерывно валившихся отовсюду потребностей и дел государства.

Хватало дел и внутри. Созидались крепости, прокладывались пути, устроялось войско, избывалось разоренье татарское. По-прежнему на Галичину и Волынь текли отовсюду переселенцы. А посланные князя все зазывали и зазывали их, освобождая от податей и налогов – даже и до пяти лет.

И надо было отводить для них пустоши, давать на подъем, назначать льготы. Надо было – всякий год заново! – пересматривать дани, погосты, оброки, мыто, пошлины, десятину, уставы и уроки.

Да и Кирилл-митрополит просил нет-нет да и озирать княжеским оком своим дела церковные – якобы в помощь ему, Кириллу.

А тут еще феодалы галицкие – все эти Арбузовичи, Молибоговичи, да Климята с Голых гор, да Судиславы, да Доброславы, засевшие в горных гнездовьях, – они то и дело крамольничали, и грабили земледельцев, и потрясали престол!

То и дело многолюдная карательная посылка уходила то в одну, то в другую сторону – рушить феодальные замки, гнездовья измен.

Дел хватало!.. Но когда затихало все, когда наступала истязующая ночь, а ослабевшее от слез зренье князя не брало грамот и не терпело свеч, – тогда-то вот, если б не коротать ему с Дубравкой этих невыносимых часов, тошно бы пришлось князю!

Первое время они только и говорили что о покойной княгине. Но однажды маленькая княжна вдруг ощутила, сквозь платьице на плече, капнувшую из глаз отца горячую слезу. Сидя у него на коленях и прижавшись к груди, она и не подозревала, что отец плачет. Теперь же, приподняв лицо и глянув кверху, она увидела, что плачет и что смотрит куда-то в тьму, окутавшую стены.

Вспомнилось ей, как, бывало, если братишка ушибется и заревет, отец, услышав, нарочно погромче расхохочется и пристыжающе скажет: «Полно, да разве мужчины плачут!..»

«А теперь вот и сам плачет!..»

Ей стало жалко отца, и она долго думала о том, как бы помочь ему, чтобы отвлечь его от тяжелых дум, и наконец придумала.