Фараон Эхнатон - Георгий Гулиа

— Я пошутил, Taxура. Откуда же у тебя вторая душа? Уважаемый Усерхет говорил о тебе так нежно, что ты — уже в сердце моем.

Купец поклонился с вавилонским изяществом. Надо отдать ему должное — воспитания был хорошего. Аристократический глаз парасхита уловил это еще там, в лавочке Усерхета.

— Что за необходимость коверкать язык, доставшийся от предков? — спросил купец, возвращаясь к прежнему разговору.

— То-то и оно, что никакой! Однако фараон упрям. Он назло всем жрецам Амона настоял на своем: и все торговцы радуются; все, кто не знает языка, радуются. Вот в какое время мы живем!

— Надо ли понимать так, — сказал купец, — что язык — исковерканный язык — тоже является какой-то частью фараоновых замыслов?

— О да! Только так! Все задумано очень хитро. Знает тыквоголовый, куда метить! Фараон ведет дело к тому, чтобы все живое подмять под себя, наподобие гиппопотама необъятных размеров.

— И это ему удается?

— К сожалению, уважаемый, удается. Пока удается.

— А разве некому возвысить голос?’

— Нет!

— Боятся или все согласны с ним?

— Боятся. Трусят. Дрожат по углам!

— И не нашлось ни одного?..

— Почему же? Нашлись! Только одни из них в воде, другие под землей, а третьи гниют в пустыне. Но есть еще…

— Кто же?

— Молчащие. Стиснувшие зубы. Улыбающиеся через силу. Ожидающие.

— Как, и ожидающие, Сеннефер?! Чего же они ждут?

— Своего часа!

— Значит, трусливо ждут?

— Нет, не трусливо. Но ждут! Это рука Амона, карающая невидимым мечом.

Купец раздумывал над словами старика. В глазах его, которые темнее ночи, мигает красно-желтый огонь светильника.

«…Кто может подумать, что в этом государстве, где все подобно железу — от фараона до последнего воина, — где и слово, как железо, находятся люди, думающие иначе, мыслящие по-своему, живущие наперекор благому богу, да еще тайно грозящие ему?..»

Тахура не был поражен этим открытием. Он давно перестал поражаться. Глаза его привыкли видеть необычайное, а уши — слышать удивительное. Разумеется, среди сонмища людей всегда найдутся недовольные. Но разве этот парасхит, поселившийся в самом сердце империи, не есть явление поразительное? Тем более что он совсем не одинок… Почему же не поразит старика молния, исходящая из очей фараона? Где всемогущий семер Ахетатона, который знает, что делается даже на дне Хапи?

«…Надо мыслить, наподобие древних и мудрых. Не надо торопиться. Терпение, терпение, терпение…»

Купец глядит на сморщенное лицо старика. На губы его, сжатые во гневе. И на глаза, острые, как стрелы. Нет, этот старик что-то знает. Он видит дальше, чем это кажется. И неспроста он обосновался здесь, на окраине.

— О Сеннефер, я внимательно слушал твои слова! Позволь задать тебе один вопрос, который исходит из моего незнания, непонимания и темноты.

— Говори, господин.

— Ответь мне, Сеннефер: разве нити, связывающие воедино весь народ Кеми и его правителей, — не железные нити?

Старик ответил, не думая:

— Железные!

— Вот видишь, Сеннефер! — воскликнул купец, точно выиграл крупное пари.

Старик удивился:

— Что я должен видеть, уважаемый господин?

— Железные нити! Железное государство Кеми! Всемогущество фараона!

Сеннефер замотал головой, поднял кверху правую руку, словно требуя тишины и внимания. И эдак таинственно усмехался. Его улыбка была едва заметна, она терялась в многочисленных складках, которых полным-полно вокруг губ. Старик глубоко вздохнул, как бы сожалея о том, что неправильно, совсем неверно понят.

— Господин, вот ты повидал белый свет. Ты плыл за солнцем на Запад. Ты шагал навстречу солнцу в далеких странах. Ты резал путь солнцу, путешествуя по своим делам с Севера на Юг и с Юга на Север.

— Да, это так.

— Уши твои были открыты, и сердце твое стучало, и глаза видели мир.

— Да, это так, — подтверждал Тахура.

Старик скрестил руки на тощей, с обвисшей желтой и дряблой кожей, груди. Поглядел пристальным взглядом на купца и сказал — медленно, медленно, медленно:

— Так как же ты можешь утверждать, не покривив против совести, что все железное прочно и даже вечно?! Железо дорого, очень дорого! Кто этого не знает? Но разве оно долговечно? Разве не съедает его ржа?

— Верно, съедает!

— Железо пригодно на своем месте. Однако государство, каким бы сильным оно ни казалось, закованное в железо, становится слабым.

— Это удивительно! — сказал купец. Неизвестно, сколь искренними были эти его слова. Или ум у него был короток, или нарочно хотел казаться наивным — этого не мог решить Сеннефер. И в том и в другом случае старик, как видно, почитал себя обязанным высказать откровенное мнение. В его сердце клокотал великий гнев, и промолчать не мог. Это было свыше его сил. Тем более что долго-долго молчал, ел землю одну, копался во внутренностях мертвецов и молчал. Сколько же можно молчать?

— Почему ты произнес эти слова, уважаемый господин?

— Какие?

— Ты сказал: «Это удивительно!» Разве я открыл тебе что-нибудь новое? Тебе неведомое?

Купец не юлил:

— Нет, все это не ново!

Теперь уж поразился Сеннефер:

— Скажу тебе по правде: это удивительно! Ты знаешь все сам и удивляешься. Как понимать тебя? Я начинаю путаться в мыслях.

— Сеннефер, меня понять нетрудно. Я знаю, что железо ржавеет. Знаю, что и железное государство может покрыться ржавчиной. Но какое отношение все это имеет к великому и непобедимому Кеми? Как применить твой рассуждения к власти неограниченной, божественной, всемогущей? Я сейчас говорю только о Кеми, которое держит через фараона в страхе весь мир.

Сеннефер откинул назад голову и захохотал. Кадык его взмыл куда-то кверху. Кожа на горле его натянулась, в то время как на затылке собралась она во множество глубоких складок.

«…Что я слышу собственными ушами? Что слышу я, находясь на земле Кеми? Если бы все это знали хетты? Если бы знали они, то двинулись бы прямо сюда. Они бы укрепили сердца свои, которые учащенно бьются при слове „фараон“. Но нет, Тахура, не ошибись: старик — это еще не Кеми… А впрочем, и Пепи тоже не Кеми? Разве возможен его плач в государстве, которому суждено править белым светом?..»

А старик хохотал. Смеялся до упаду. Вот жилы его вздулись от напряжения. Вот покраснело его лицо, а он все не переставал…

«…Он смеется надо мной. Я ему кажусь чудаком. А может быть, дураком. Пусть, пусть он думает что угодно…»

Сеннефер приоткрыл глаза, осушил жесткими кулаками слезы смеха. Купец почтительно дождался того мгновения, когда парасхит поуспокоится и сочтет возможным продолжать разговор.

— Не обижайся на меня, уважаемый господин, — сказал наконец Сеннефер. — Я смеялся не над тобой. Я вдруг подумал о том, что враги Кеми в чем-то уподобляются тебе. Они думают: вот богатырь, призванный править миром…

— Так не думают.

— Вот государство, непобедимое в веках…

— И так не думают.

— Вот правитель Кеми, власть предержащий в руках прочней, чем Хуфу.

— Да, так думают.

— А я говорю… — Старик возвысил голос. — А я говорю: неправда все это! Повторяю еще раз: железо ржавеет! А мы закованы в железо. Но я вижу конец. А ты?

— Я — пришелец из далекой страны. Я почтительно внимаю твоим словам.

— Так слушай: железо или заржавеет — и нити оборвутся сами собой, или смерть унесет правителя — и нити все равно исчезнут.

— Унесет смерть? — спросил купец.

— Да.

— Когда же?

— Этого никто не может сказать.

— И это будет избавлением?

— Да.

«…Злоба застилает глаза и ум старика. Он слишком обездолен фараоном для того, чтобы видеть окружающее таким, как оно есть…»

Старик потряс в воздухе кулаком:

— Попомни мои слова, уважаемый господин: железо обманчиво. Оно недолговечно.

Купец поднял глаза кверху, и взгляд его упал на синий четырехугольник, высота которого равна ширине. Он был очень синий, почти черный, но что-то светилось в глубине его краски. Казалось, какой-то неведомый, но весьма способный к своему ремеслу живописец повесил на стенку свою работу. Однако что изображено на картине, которая висит под потолком?

«…О боги, ведь это же окно! Маленькое окно в маленькой хижине парасхита. А синий цвет — это цвет неба, по которому волшебной кистью прошелся вечер…»

— Я засиделся, — сказал купец.

— Я тебя ничем не могу угостить, — с грустью проговорил старик.

— А разве беседа твоя не была угощением? Что сравнится с нею? Жареная курица? Она дешево стоит в лавке Усерхета. Дичь на вертеле? И она не дороже. Пирожное? Однако от них слишком сладко становится во рту. Нет, Сеннефер, лучшего угощения, чем беседа, и невозможно придумать!

— Что же, наверное, так следует говорить гостю, который не уносит от тебя ничего в желудке своем.