Иностранный легион - Виктор Финк

Миллэ посасывал погасший окурок, сидя в центре круга. Рядом с ним поставили ведро воды — откачивать татарина, когда тот упадет в обморок.

Обычно на «карусели» падали через двадцать — тридцать — сорок минут. Но Незаметдинов обладал необыкновенной физической силой. У него были длинные руки, его неуклюжее туловище сидело на коротких, но могучих ногах. Незаметдинова заставили надеть шинель, ранец, намотать на ранец одеяло, привязать запасные сапоги, палатку, котелок, кухонное ведро, опоясали подсумками и вскинули ружье на ремне. И в этом виде он выдержал полтора часа хождения по кругу. Миллэ надоело ждать, когда татарин свалится. Миллэ пришел в неистовое бешенство. Он толкнул ногой ведро, прогнал Незаметдинова вон.

— Завтра с утра продолжение! Пока не поумнеешь!

Гуссейн стоял у чугунной решетки. Он смотрел и громко мычал от злобы и возмущения. Караульный сержант гнал его, но он возвращался и еще громче орал и жестикулировал.

Незаметдинов добрался до казармы, снял облачение и упал на койку, лицом вниз.

Когда наступили сумерки, они с Гуссейном ушли куда-то. Их видели на Луаре. Забившись в кусты на пустынном берегу, они в час намаза расстелили куртки. Оба плакали, и после молитвы Гуссейн громко выл.

В этот момент неожиданно раздался надменный и веселый смех Миллэ. Неизвестно, как он попал на речку и что там делал, но он видел обоих молящихся и смеялся над ними. Парни бросились бежать. Это еще больше развеселило капрала. Его раскатистый смех гнался за парнями по пятам.

В этот вечер они впервые пошли в кабак. Новички вызывающе хлопнули дверью, которая сотни раз в день скрипела под ударами наших сапог. В этот вечер, — исполненный горечи и надругательств, Незаметдинов и Гуссейн точно переродились. Отныне впредь они тоже будут шляться по кабакам, горланить песни, пить и ругаться! Солдаты они или не солдаты? Пусть попробуют их тронуть!

Незаметдинов хватил залпом бокал вина и сразу охмелел. Он смеялся, и плакал, и приставал ко всем и даже к хозяйке, мадам Бигу, с просьбой перевести ему на французский язык русские матюки: он их скажет капралу.

Снова с шумом распахнулась дверь. Вошли двое рослых солдат из пресловутых Африканских батальонов.

Это была знаменитая пара. Под прозвищем «мамлюки» они были известны во всех городских кабаках. Их встретили веселыми возгласами.

Вид их мог бы показаться странным: у одного — это был парень лет двадцати пяти — на голове сидела высокая шешия с кисточкой, заломленная набекрень, как носят тюркосы; другой — бородач лет тридцати — нахлобучил на голову гусарское шако. Но оба носили широкие бурнусы, какие присвоены алжирским конным стрелкам. Этот наряд никого не удивил: молодцы каждый день появлялись в другой форме, снятой в госпитале с выздоравливающих, и по целым дням, с утра до вечера, таскались по кабакам, всюду рассказывали небылицы о своих фронтовых подвигах, пили, горланили, пели песни, били посуду и затевали драки.

— Что вы хотите, — сказала мне однажды мадам Бигу, хозяйка кабачка, где мы бывали особенно часто, — я вынуждена все терпеть и молчать.

Она прибавила, понизив голос:

— Не забывайте, мсье, это Африканский батальон. А когда мы говорим — Африканский, мы говорим — дисциплинарный. Это дисциплинарный батальон, мсье. Они французы, но отъявленные головорезы. Все до одного. Их все боятся, даже в госпитале. У них ножи. Они головорезы…

В описываемый вечер этот резкий отзыв мадам Бигу нашел себе странное подтверждение.

— Эй, мамлюки, идите сюда! Есть место! Сюда, сюда, давайте сюда! — кричали им со всех сторон. Их все-таки любили.

Вместе с мамлюками в кабак вошел тяжелый, даже, я бы сказал, мучительный запах. Его хорошо знал каждый из нас, но мы его никогда не слышали в городских кабаках и потому не узнали.

Вдруг Бейлин обратил внимание на то, что старший из мамлюков, тот, который носит шако, держит что-то под бурнусом, в вещевом мешке, и, по-видимому, прячет его.

Бейлин сел поближе.

Оба мамлюка были уже изрядно пьяны и преувеличенно громко говорили с Гуссейном на той своеобразной смеси африканских и южноевропейских языков, на какой говорит все южное побережье Средиземного моря.

Старший обхватил голову Гуссейна, прижал ее к себе и насильно влил ему в рот стакан коньяку с красным вином. Гуссейн закричал от боли. Он на минуту высвободил голову, и я увидел его глаза. Они были страшны. Гуссейн рвал на себе лицо. Мычание неслось из его перекошенного рта.

Весь кабак уставился на Гуссейна. Этим моментом воспользовался Бейлин. Он запустил руки бородатому мамлюку под бурнус, забрал вещевой мешок и извлек содержимое.

Это была мертвая голова. Побледнев от неожиданности, Бейлин высоко поднял ее за волосы и стал раскачивать над столами. Это была голова белокурого человека, очевидно немца. Лицо было иссиня-зеленым. Но один ус продолжал торчать кверху, как у кайзера Вильгельма, и голубые глаза остекленело смотрели вперед.

Бейлин стоял, пьяный и обезумевший, и раскачивал свою находку над столом. Все замерли. Тишину нарушало только сдавленное мычание Гуссейна. Вдруг второй мамлюк ударом кулака в живот сбил Бейлина с ног. Мертвая голова упала на стол и покатилась. Она опрокинула бокалы, стаканы и бутылки. Тогда возмутилась хозяйка, мадам Бигу.

— Это еще что за безобразие? — взвизгнула она.

Голова докатилась до Незаметдинова. Мамлюк хотел схватить свое добро и спрятать, но Незаметдинов уже заметил, что мертвая голова похожа на Миллэ. Он сбросил ее наземь и, точно осатанев, стал бить ногами. Он захлебывался, плевал, сопел, кричал что-то по-татарски и беспрерывно повторял имя Миллэ.

Старший мамлюк ударил его кулаком в лицо. Младший сильно толкнул его головой в живот. Незаметдинов успел ответить несколькими страшными ударами, но вскоре мамлюки сбили его с ног. Тяжело дыша, татарин неподвижно лежал на полу. Мамлюки били его.

— Убьют мухоеданы Ахметку! — озабоченно сказал Кирюшкин и хорошенько дал по зубам младшему мамлюку, а потом старшему.

Некоторые кричали:

— Правильно! Правильно! Они сволочи! Лупи, рюско! Это не забава — тащить такие вещи в кабак…

Но нашлись у мамлюков и защитники. Мамлюков все-таки любили. Они вносили разнообразие в жизнь, и их любили. Их не хотели дать в обиду. Так что через минуту драка в кабаке сделалась всеобщей. Пехотинцы, артиллеристы, два мертвецки пьяных гусара, стрелок-сенегалец и, конечно, мы, легионеры, — все били друг друга почем зря и без разбору. Крики, мычание Гуссейна, русская витиеватая матерщина, тяжелая гортанная брань арабов, исступленные крики мамлюков, звон разбитой посуды, стук опрокидываемых столов и скамеек, вой и визг мадам Бигу — все смешалось и повисло над нами, как туман.

Но вот входит Миллэ. К нему бросается мадам Бигу.

— Все, конечно, из-за русских! — говорит она. — Пришли мамлюки. Господин капрал знает, кого я имею в виду. Правда, от них почему-то шел мутный запах. Но, в конце концов, если это не мешает моим гостям, то мне все равно. Однако на свете есть русские. Один русский легионер проявил совершенно неуместное любопытство и вытащил у мамлюка из-под бурнуса предмет, который, видимо, и издавал этот неприятный запах. Представьте себе, мсье, это оказалась мертвая голова.

Мадам Бигу сделала еле заметную паузу и продолжала полушепотом:

— Мсье, они ее, вероятно, отрезали в покойницкой. Скажите сами: что это за забава?! Я всегда говорила, что они головорезы, в этом батальоне, все до одного. И все-таки я нахожу, что это никого не касается. Надо уметь относиться снисходительно к шалостям героев, А для меня они герои, мсье. Они солдаты, — стало быть, они герои… Но на свете есть русские… У этих людей нет ничего святого. Они свергли своего собственного царя, которого всегда называли отцом, и больше не хотят сражаться за свободу! Как будто свобода была нужна только царю.

Далее мадам Бигу рассказала, что легионер, который пришел сегодня впервые вместе с каким-то полунемым марокканским стрелком и говорил с русскими легионерами на их языке, — стало быть, тоже русский, — бил мертвую голову ногами. Она не преминула сообщить также, что при этом русский все время со злобой повторял имя мсье капрала, и это невероятно огорчило ее, ибо мсье капрал должен знать, что ее фирма не то место, где младшие могут позволить себе непочтительность в отношении своих начальников. Но чего еще ждать от русских?!

Миллэ стал деловито застегивать куртку. Он собирался вступить в свалку.

Но на пороге показались двое полицейских, они водворили тишину.

А на другой день мы почти все сидели на гауптвахте. Одним только мамлюкам ничего не сделали: их боялись. Бейлин, Ренэ, Кирюшкин, Незаметдинов и я сели на десять суток.

Не все мы отнеслись к аресту одинаково. Ренэ, Бейлина и меня это приключение даже рассмешило.