Лейтенант и его судья - Мария Фагиаш

— Почему же вы этого не делаете? — перебил его Дорфрихтер, опустив при этом «господин капитан».

— Я уже вам говорил почему. Я не сторонник обвинений, основанных на косвенных уликах. Для обоснованного обвинения необходимо иметь или убедительные доказательства вашей вины, или ваше признание.

— Признание было бы для вас предпочтительнее, не так ли? — И только после паузы он добавил: — Господин капитан.

— Не обязательно.

— Но без признания, согласно закону, вы не можете приговорить меня к смертной казни, ведь так? Если человек не пойман на месте преступления, он может быть приговорен к смерти, только если он признается. Это так или нет?

Кунце решил не терять терпения.

— Позволю вам напомнить, господин обер-лейтенант, что в этом кабинете вопросы задаю я, — сказал Кунце тоном недовольного учителя.

— Но мы же должны работать согласованно, господин капитан. Я должен знать, чего вы добиваетесь, и на этом строить свою защиту.

— Дорфрихтер, у меня тут есть заключение психиатров. В нем указано, что вы обладаете необычайно высоким уровнем интеллекта, близким к гениальности. Так что перестаньте говорить глупости, или я начну сомневаться в этой экспертизе.

Дорфрихтер упрямо продолжал:

— Господин капитан, позвольте высказать мою точку зрения. Я считаю, что у нас здесь происходит нечто вроде дуэли. Вы обвиняете меня в попытке убить моего товарища, а я обвиняю вас в попытке убить меня.

— Что-что? — переспросил резким тоном Кунце.

— А ирония заключается в том, — продолжал обер-лейтенант, — что если ваши обвинения покажутся правдивыми, то и мои тоже! Потому что, если вы докажете, что я убийца, вы сами превращаетесь в убийцу. И в этом случае разницы между нами почти нет, не так ли?

Кунце бросил на него полуиронический-полурассерженный взгляд и спросил себя, что же, интересно, думают Стокласка и Хайнрих об этом разговоре. Оба сидели с безучастным видом: Хайнрих старательно записывал каждое слово, Стокласка стоял у окна, разглядывая крыши соседних домов.

— Давайте перейдем к делу, Дорфрихтер, — сказал Кунце. — В заключении психиатров отмечено, что вы не только необычайно способный, но и необычайно честолюбивый человек.

— Такие вещи обычно взаимосвязаны или нет? — Дорфрихтер ухмыльнулся. Создавалось впечатление, что он получает все больше удовольствия от допроса.

— Какова была ваша первая реакция, когда вы прочитали приказ и обнаружили, что не подлежите переводу в Генеральный штаб? Вы были разочарованы?

Дорфрихтер на секунду задумался.

— Нет, господин капитан, — сказал он спокойно, — я не был разочарован. Я был взбешен. Возмущен. Я вспомнил о двух годах в военном училище, о приемных экзаменах, о зубрежке день и ночь перед выпускными экзаменами и снова и снова приходил в бешенство от мысли, что все было понапрасну, что впереди ничего нет, кроме грязных, вшивых гарнизонов, сменяющихся один за другим, чтобы из крестьянских идиотов делать солдат и выполнять долг, с которым точно так же может справиться любой ревностный унтер-офицер. Да, я был вне себя от тупости системы, которая позволяет вот так расточительно обращаться с талантом и опытом.

— И тогда вы решили что-нибудь предпринять?

— Нет, господин капитан, я выпил стакан вина. Кого-то это возбуждает, но меня вино успокаивает. Поэтому я выпил еще один. И тогда я задумался. Война неизбежна, она должна начаться. Сегодня, через год, через пять лет. Начальник Генерального штаба — сторонник войны, наследник престола тоже, только кайзер против. Но ему уже семьдесят девять лет. Сколько ему еще осталось? Если война разразится, такие, как я, будут востребованы, и это решение, я имею в виду приказ, будет, при здравом обсуждении, пересмотрено. Таким образом, я пришел к решению спокойно ждать и выполнять дальше свой долг.

— Почему вы так уверены, что война непременно будет?

— Потому что это вопрос: «Быть или не быть». Подумайте о принцессе по имени Гегемония, за которой ревностно ухаживают четыре рыцаря: Россия, Германия, Франция и наша монархия. Эта дама не любит никого из них, она просто садистка, которую возбуждает только вид пролитой крови. Если кто-то из этих рыцарей хочет ее завоевать, он должен представить ей головы своих соперников. Дело осложняется еще и наличием Великобритании и Османской империи. Но турки страдают хронической анемией, а Англия чувствует одинаковую симпатию как к принцам, так и к принцессам. Поэтому весьма вероятно, что эти двое в турнире участвовать не будут.

— Ваши рассуждения ошибочны. Если начнется война, мы будем воевать на стороне Германии. И на стороне Италии. Предположим, наш альянс победит. Тогда Германия будет еще сильней, так же как и Италия. А где будем мы?

— Но именно это я и говорю. Поэтому люди моего калибра будут нужны. Немцы во многом превосходят нас: больше войск, больше и лучшего качества вооружение, единый народ. Боже мой, да вы читали книгу Блоха «Возможна ли сегодня война?», — Дорфрихтер глубоко вздохнул. — Главным пунктом его рассуждений является то, что после первых наступлений, когда погибнут миллионы, война придет некоторым образом к затишью. Обе стороны начнут закапываться, как кроты, в окопы, и лопата станет так же необходима, как винтовка.

Кунце кивнул:

— Да, я читал эту книгу. Он, возможно, окажется прав.

— Конечно. Точно так и произойдет, если мы не проснемся. Два изобретения, которые были сделаны в последнее время, изменят облик мира. Мотор внутреннего сгорания и беспроволочный телеграф. Мы обладаем оружием невиданной мощи, нам нужно только его использовать там, где это необходимо! Но, как и прежде, французский и немецкий генеральные штабы, да и наш тоже, — считают штыковую атаку лучшим средством наступления! Как и прежде, при разведке и рекогносцировке делается основная ставка на кавалерию! А при снабжении — на лошадей! Наше единственное спасение состоит в том, чтобы эти допотопные представления, которые нам навязывают как наши союзники, так и враги, отбросить в сторону и идти собственным путем. Французский генеральный штаб полностью политически коррумпирован. Немцы просто ограниченны. Их шеф Генерального штаба генерал фон Мольтке провалился во время учебы в военном училище, а их училище по сравнению с нашим — просто детский сад. Он и на свой пост попал только потому, что носит известное имя и кайзер питает к нему слабость. Кайзер не терпит в своем окружении никого, у кого есть хоть капля таланта: все более или менее важные посты в войсках заняты принцами или тупыми солдафонами, которые не имеют ни малейшего понятия о настоящей войне. Рука об руку с ними мы двигаемся к пропасти. Но если мы пойдем собственным путем, мы можем стать мировой державой. Однако при этом нельзя допускать, чтобы такие офицеры, как я, тратили свое время на муштру на плацу или учили солдат, как полировать пуговицы и держать нужники в чистоте. Уже не говоря о полной бессмыслице того, что я здесь и вынужден защищаться от абсурдных обвинений!

Кунце слушал молча, не сводя, однако, глаз с лица Дорфрихтера.

— Я рад, что вы не забыли полностью цель нашей встречи, — резко сказал он. — Вы здесь находитесь по обвинению в убийстве. Мой долг указать вам на то, что все, что вы здесь сказали, подтверждает обвинение.

Дорфрихтер подавил смех.

— Ради бога, господин капитан, не надо со мной этих юридических фокусов! Вспомните, что я далеко не идиот. Не ведите себя со мной как с зеленым юнцом!

— Ну конечно, вы вовсе не такой! И я очень высокого мнения о вашем интеллекте. Но у вас есть нечто от фанатика. Собственно, только честолюбие не подвигнет такого человека, как вы, к убийству. Но, возможно, честолюбие в сочетании с фанатизмом — вполне может!

Дорфрихтер вскочил на ноги.

— Я покорнейше прошу разрешения закурить, — с огромным усилием сдерживая себя, сказал он.

— Разрешаю.

Кунце достал серебряный портсигар — подарок Розы — и протянул его Дорфрихтеру. Лейтенант Хайнрих поднес зажигалку. Кивком головы Дорфрихтер поблагодарил его. Он глубоко затянулся, и, казалось, его волнение улеглось.

— Фанатик я или нет, но с проклятыми циркулярами я не имею ничего общего, — уже спокойнее произнес он.

Кунце на это не отреагировал.

— Ваша жена шлет вам сердечный привет, — сказал он.

Лицо Дорфрихтера стало белым как полотно. Рука с сигаретой опустилась.

— Вы ее видели? — спросил он сдавленным голосом.

— Да, примерно пять дней назад.

— Как она себя чувствует?

— Она чувствует себя хорошо, и она в вас верит. Вы не должны о ней беспокоиться — и она скучает по вам.

— Она уже родила?

— Когда я ее видел, еще нет.

— Но это было пять дней назад.

— Если бы это произошло, меня бы известили.

— Почему ей нельзя меня навестить?

— Вы же знаете правила.