Прах Энджелы. Воспоминания - Фрэнк Маккорт

Папа берет меня за руку и мы идем по улицам, и люди глазеют на нас, потому что мы говорим друг с другом на латыни. Он стучит в дверь ризницы и говорит Стивену Кери: это мой сын Фрэнк, он знает латынь и готов быть министрантом.

Стивен Кери переводит взгляд с него на меня. У нас нет мест, говорит он, и закрывает дверь.

Папа все еще держит меня за руку и жмет ее так, что мне больно, и я едва не кричу. Домой мы возвращаемся молча. Папа снимает кепку, садится у огня и зажигает сигарету «Вудбайн». Мама тоже курит. Ну, говорит она, он будет министрантом?

У них нет мест.

А. Мама затягивается сигаретой. Я тебе скажу, как это называется, говорит она. Классовая система. Им не хочется, чтобы у алтаря стояли мальчики из переулков. Им не нужны такие, у которых коленки в болячках и волосы торчком. О нет, им подавай миленьких мальчиков с маслом на волосах и в новых ботинках, чьи отцы ходят на работу в костюмах и галстуках. Вот как это называется - и как не потерять веру, когда кругом такой снобизм.

Och, aye.

Och, aye – ну тебя в задницу. Только и слышишь от тебя. Ты мог бы пойти к священнику и сказать ему, что у твоего сына голова забита латынью, и спросить, почему его не берут в министранты, и на что ему теперь вся эта латынь?

Och, может он вырастет и станет священником.

Можно мне на улицу поиграть? – спрашиваю я у папы. Да, говорит он, иди на улицу, поиграй.

Да, иди куда хочешь, говорит мама.

VI

В четвертом классе у нас преподает мистер О’Нил. Мы зовем его Дотти, потому что роста он крошечного . В кабинете мистера О'Нила есть помост, на который он становится, возвышаясь над нами, грозно потрясает ясеневой тростью и у всех на виду чистит яблоко. В первый учебный день сентября он пишет на доске три слова, которые остаются там на весь год: «Эвклид», «геометрия», «идиот». Кто при нем помянет эти слова всуе, говорит он, тот останется на всю жизнь одноруким калекой. Всякий, кто не знает теорем Эвклида, говорит он, – идиот. Итак, повторяем за мной: кто не знает теорем Эвклида – идиот. Но мы, разумеется, и так знаем, кто такой «идиот», потому что преподаватель без конца именует нас этим словом.

Брендан Куигли поднимает руку. Сэр, а что такое «теорема» и «Эвклид»?

Мы думаем: вот сейчас Дотти набросится на Брендана, как все учителя, когда их о чем-то спрашивают, - но он только смотрит на Брендана и таинственно улыбается. Так, вижу, кое у кого не один, а целых два вопроса. Как тебя зовут?

Брендан Куигли, сэр.

Этот мальчик далеко пойдет. Куда, ребятки, он пойдет?

Далеко, сэр.

Воистину, далеко пойдет. У юноши, которого волнует гармония, красота и изящество Эвклида, только одна дорога – ввысь. Какая у него дорога, ребятки, и лишь одна, а?

Ввысь, сэр.

Без Эвклида, ребятки, математика была бы слабенькой, шаткой конструкцией. Без Эвклида мы не могли бы ступить ни шагу. Без Эвклида велосипед не имел бы колес. Без Эвклида святой Иосиф не мог бы стать плотником, потому что его ремесло – это геометрия, а геометрия – это ремесло плотника. Без Эвклида и само здание этой школы не могло бы быть построено.

Чертов Эвклид, бормочет Пэдди Клохесси у меня за спиной.

Эй ты, как тебя зовут? - рявкает Дотти.

Клохесси, сэр.

Ах, мы на одном крылышке летаем. Имя есть?

Пэдди.

Пэдди что?

Пэдди, сэр.

И что, Пэдди, ты сказал Маккорту?

Я сказал, что нам следует пасть на колени и благодарить Бога за Эвклида.

Как же, Клохесси. Да у тебя, как я погляжу, ложь гниет на зубах. Что я вижу, ребятки?

Ложь, сэр.

И что она, ребятки?

Гниет, сэр.

Где, мальчики, где?

У него на зубах, сэр.

Эвклид, ребятки, был греком. Клохесси, кто такой «грек»?

Иностранец какой-то, сэр.

Клохесси, ты болван. Ну, Брендан, ты наверняка знаешь, кто такой «грек»?

Да, сэр. Греком был Эвклид.

Дотти ему таинственно улыбается. Вот, говорит он, Клохесси, бери пример с Куигли – он знает, кто такой «грек». Дотти рисует на доске две линии - одну и рядом с ней другую - и объясняет нам, что эти линии – параллельные, а волшебство и тайна заключаются в том, что они не пересекутся никогда, даже если вести их до плеч самого Господа Бога - а это, ребятки, очень далеко. Впрочем, в Германии выискался один еврей, который весь мир взбаламутил своими измышлениями о параллельных линиях.

Мы слушаем Дотти и думаем, при чем тут эти линии, когда в мире такое творится – кругом немцы наступают и бомбят все подряд. Мы сами спрашивать боимся, но можно заставить Брендана Куигли: ясно, что Брендан – любимчик преподавателя, и значит, ему позволено задавать любые вопросы. После школы мы требуем у Брендана, чтобы на следующий день он спросил: какой толк от Эвклида и всех этих линий, которые надо вечно куда-то вести, когда немцы все бомбами забрасывают? Брендан говорит, что не желает быть любимчиком, что не напрашивался и не хочет ничего спрашивать - он боится, что за такой вопрос ему от Дотти влетит. Мы говорим, что иначе ему влетит от нас.

На следующий день Брендан поднимает руку. Дотти благодушно улыбается. Сэр, какая польза от Эвклида и от всех этих линий, когда немцы бомбят все подряд?

Улыбка сходит с его лица. Ах, Брендан. Ах, Куигли. Ох, ребятки, ребятки.

Он кладет палку на парту и становится на помосте, закрыв глаза. Какой толк от Эвклида? Какой толк? Без Эвклида «Мессершмит» не мог бы взмыть в небо. Без Эвклида «Спитфайр» не летал бы средь облаков. Эвклид привносит в нашу жизнь гармонию, красоту и изящество. Что он привносит, ребятки?

Гармонию, сэр.

И?

Красоту, сэр.

И?

Изящество, сэр.

Эвклид совершенен сам по себе, и божествен применительно к практике. Понимаете, мальчики?

Понимаем, сэр.

Сомневаюсь, ребятки, сомневаюсь. Любить Эвклида – значит, быть одиноким в этом мире.

Он открывает глаза и вздыхает, и мы видим, что взгляд его увлажнился.

В тот же день мистер О’Ди, который преподает в пятом классе, останавливает Пэдди Клохесси на выходе из школы. Эй ты, говорит он, как тебя звать?

Клохесси, сэр.

Из какого ты класса?

Из четвертого, сэр.

Так, скажи мне, Клохесси, ваш учитель рассказывал вам про Эвклида?

Да, сэр.

А что именно?

Говорил, что он грек.

Разумеется, грек, omadhaun. Что еще говорил?

Что без Эвклида не было бы школы.

Так. А на доске что-нибудь рисовал?

Линии рисовал, две линии, которые никогда не пересекутся, даже если их довести до Божьих плеч.

Матерь Божья.

Нет, сэр, до Божьих плеч.

Знаю, вот олух. Ступай домой.

На следующий день у дверей нашего класса раздается сильный шум и мы слышим, как мистер О’Ди кричит: выходи, О’Нил, подлый трус. Нам все слышно, потому что стекло над дверью разбито.

Спокойствие, мистер O’Ди, говорит наш новый директор, мистер О’Халлоран. Держите себя в руках. Не надо при детях выяснять отношения.

Тогда, мистер O’Халлоран, вы ему запретите преподавать геометрию. Она должна быть в пятом классе, а не в четвертом. Это мой предмет, мой. Пусть проходят деление в столбик, а Эвклида оставят мне. С его-то мозгами, дай Бог, чтоб деление в столбик осилил. Пусть этот прощелыга на помосте, направо и налево раздающий яблочную кожуру, от которой потом понос, пусть он умы детям не травмирует. Мистер O’Халлоран, скажите ему, что Эвклид мой, или я сам положу конец этим скачкам.

Мистер O’Халлоран велит мистеру O’Ди вернуться в класс и просит мистера O’Нила выйти в коридор. Так, мистер O’Нил, говорит мистер O’Халлоран, я же просил вас Эвклида не трогать.

Просили, мистер O’Халлоран, но вы с таким же успехом могли бы просить меня отказаться от яблок.

Мистер O’Нил, я вынужден подчеркнуть: чтоб больше никакого Эвклида.

Мистер O’Нил возвращается в класс, и взгляд у него опять увлажненный. Мало что изменилось, говорит он, со времен Древней Греции, потому что варвары уже ворвались во врата, и имя им легион. Итак, дети, что изменилось со времен Древней Греции?

Это сущее мучение – каждый день наблюдать, как мистер O’Нил чистит яблоко, смотреть на длинную кожуру, зеленую или красную, а если ты рядом сидишь, вдыхать ее аромат. Кожура достается тому, кто в течение дня хорошо себя вел и отвечал на вопросы, и съесть ее разрешают прямо за партой, чтобы ты ел спокойно и никто бы к тебе не приставал – ведь если пойти на двор, тебя там замучают, все прицепятся: дай мне кусочек, дай кусочек, - и тебе еще повезет, если самому хоть немножко достанется.

Бывает, что вопросы нам задают слишком сложные, и преподаватель изводит нас – он выбрасывает кожуру в мусорное ведро, а потом просит какого-нибудь мальчика из другого класса вынести ведро и сжечь в печи бумагу с яблочной кожурой, или отдает уборщице Нелли Эйхорн, которая собирает весь мусор в большой полотняный мешок. Мы просим Нелли, чтобы она отдала нам кожуру, пока до нее крысы не добрались, но ей в одиночку всю школу убирать, она устала и ругается на нас: у меня есть дела поважней, чем любоваться как вы, паршивцы, шарите тут в мешке. А ну брысь отсюда.