Печаль в раю - Хуан Гойтисоло

Анхела глухо заурчала и кивнула.

— Давай хоть все. Если дело за мной…

Остаток вечера прошел весьма оживленно, и, когда совсем стемнело, они решили встретиться на следующий день. На прощанье Пабло поцеловал обеих девиц и подмигнул Авелю, чтобы и тот поцеловал. Как и следовало ожидать, эти поцелуи дали блестящие результаты. Сестры долго махали платочками вслед гостям.

— Ясно? — сказал Пабло. — Обе у нас в кармане.

Его кошачьи глаза влажно сверкнули, и, спускаясь по склону, он прыгал от радости.

— Дело на мази, Авель, дело на мази!

Луна превратила поле в неведомую, сказочную страну. Они пели на бегу во весь голос. Авель понимал, как все здорово получается, и ему казалось, что у него выросли крылья. Воздушный бой, пикирующий полет…

— Да, Пабло, дело идет на лад.

Так они в первый раз посетили старушек — и с тех пор ходили к ним очень часто. Иногда там бывал солдат с батареи по имени Жорди, который с неимоверной жадностью пожирал сладкое. Авель его знал, потому что они с Мартином часто ездили в интендантское управление за пайками, и в одну из таких поездок Мартин рассказал ему про этого Жорди.

Его родители держали в Олоте магазин церковных принадлежностей, и Жорди был единственным наследником. Магазин закрыли по случаю войны. В первых же боях Жорди постигла беда — пулеметная очередь угодила ему в нижнюю часть тела и лишила его на всю жизнь радостей супружества. В глазах сестер это происшествие окружило его ореолом. Люсия и Анхела считали несчастного исключительным существом, которое «намного выше всей этой грубости и грязи», и в его отсутствие без устали восхваляли его чистоту и благородство.

По вечерам они болтали впятером обо всем, что приходило в голову хозяйкам. Угощенье, несмотря на тяжелые времена, было превосходное, и гостей не приходилось упрашивать.

Пабло тоже нередко выступал с импровизированными историями. Сестры покатывались с хохоту. «Браво, браво!» — кричали Люсия и Анхела, отирая слезы и осыпая его ласками.

Но мальчикам больше нравились те вечера, когда Люсия давала им ключ и пускала одних в мансарду. Там было не так просторно, как на чердаке в усадьбе, но Авелю это нравилось гораздо больше. Мансарда была без перегородок, и вещей в ней было очень много, как в магазине. В середине потолка сходились четыре огромные балки, выкрашенные в зеленый цвет; у стен эти балки доходили почти до пола.

Анхела рассказывала им, что много лет назад тут жил сумасшедший мальчик по имени Нино. Его мать, итальянская графиня, разведенная с четырьмя мужьями, сняла усадьбу, чтобы его тут держать. Он очень любил музыку, и мать дарила ему разные инструменты, а он их ломал в припадках безумия. Авель и Пабло почтительно рассматривали перепутанные струны, пыльные разбитые скрипки, распотрошенные гитары — он ничего не щадил, когда на него находило буйное помешательство.

В углу стояла в высшей степени странная штука, которую Анхела называла гетерофоном. Они коснулись металлического диска какой-то палочкой, и послышалась тихая, старинная музыка.

— «Карнавал в Венеции»! — воскликнул Авель.

Он слышал сотни раз, как мама это играла на пианино, и теперь, через столько времени, ему показалось, что он прикоснулся к какому-то почти забытому отрезку своей жизни.

В одном из ящиков бюро они нашли лакированную музыкальную шкатулку. Они открыли ее, и она — тоненько, словно на колокольчиках, — проиграла несколько тактов итальянского гимна. К немалому удивлению Авеля, Пабло резко захлопнул крышку.

— Тьфу! — сплюнул он. — Фашистский гимн.

Авель не отходил от него ни на шаг. Пабло протянул ему сигарету, он ее взял. На улице темнело, пришлось зажечь свет. Единственная лампочка, под фарфоровым абажуром в форме японской шляпы, залила комнату спокойным молочным светом. Фантастический мир мансарды зажил собственной жизнью, и, повинуясь какой-то силе, мальчики взялись за руки.

Они хотели побыть тут еще — и боялись. На ставнях зарешеченных окон были изображены волхвы; мальчики по очереди затягивались сигаретой, и Авель шепотом объяснил Пабло, почему он в них больше не верит. Это случилось прошлой зимой, на рождество, в самое холодное время. Бабушка уже не вставала, а он целые дни слонялся без дела по квартире. Тогда он решил написать подробно волхвам, попросить у них игрушек, вещей и продуктов. У дяди и тети было много своих дел, и он сам опустил письмо в ящик. Он ведь до тех пор жил в достатке и привык получать все, что просит, так что домой он вернулся веселый и принялся ждать. Но на этот раз волхвы его обошли. Наутро в башмаках, поставленных на окно, не было ничего, кроме дождевой воды, ни одного подарка.

Он рассказал это Пабло, как рассказывал бы самому себе, и сам удивлялся, до чего ему стал необходим его друг. «Тогда я и понял, — закончил он, — что нету никаких волхвов, и родителей нету, потому что в тяжелую минуту они меня бросили на произвол судьбы». А Пабло энергично кивал, подтверждая его слова.

Перед уходом Пабло набил карманы разными вещами и ему посоветовал не теряться:

— Эй, не зевай! Никто не узнает.

Авель крал в первый раз и немножко покраснел от стыда. Но, глядя, как ловко его приятель сует в карманы то, что ему нравится, он внезапно понял, что должен пройти через это испытание.

Настоящие люди попирают законы слабых и, если нужно, не останавливаются перед убийством. Настало время насилий и битв; не хочешь быть палачом — смотри, как бы тебя самого не прикончили!

Чтобы не отстать от Пабло, он сунул в карман театральный бинокль и моток шелковой ленты. Все может пригодиться, когда им придется самим о себе заботиться, — чем больше будет у них вещей, тем больше шансов на успех.

По-прежнему главной приманкой были для них ружья из гостиной. Пабло советовал не торопиться. Они решили ждать до Нового года — в этот день, без всякого сомнения, они покинут долину. И Авель стал отмечать в своем календаре дни, отделявшие его от фронта. Иногда в школьном дневнике он отмечал и часы, а один раз попытался даже считать минуты.

Вещи, украденные у сестер или у себя в усадьбе, он отдавал на сохранение другу — они решили, что за несколько дней до побега тот продаст их в деревне и таким образом они раздобудут наличные деньги. В интернате прятать было некуда, они решили отнести вещи на старую разваленную мельницу, которую изучили как свои пять пальцев.

За все это можно было потерпеть старух. Каждый день приходилось гладить гнусных кошек Люсии, хотя им гораздо больше хотелось бы их расстрелять. Кошки были ужасно блошливые, но, когда Авель сказал об этом Анхеле, ему пришлось признать, что это он напустил блох на чистеньких кисонек, у которых в жизни не было насекомых. Авель кипел от злости, но Пабло дал ему понять взглядом, что старухи логики не понимают, и, униженно попросив прощения, он пообещал впредь мыться получше.

Нередко одна из сестер, приревновав его к другой, лезла к нему с вопросами, и требовалась немалая изворотливость, чтобы выйти из положения с честью.

— Я замечаю, ты часто говоришь с сестрой, — говорила ему Анхела или Люсия. — Наверное, такому смышленому мальчику она поверяет все свои мысли. Скажи, а обо мне она ни разу не говорила?

Авель сразу понимал, куда она гнет.

— О вас? Не помню. Кажется, нет.

— Глупенький! Я не говорю, что она специально про меня беседует, но, знаешь, так, случайно обронит… Косвенно, обиняками, как говорится…

— Обиняками?

— Ну да, намеками. Ничего не говорила?

Авель изображал глубокое удивление.

— Нет.

— Например, что я выжила из ума или что я вечно ворчу…

— Ничего такого не помню.

— Авель, ты мне лжешь! Я по глазам вижу.

Он опускал глаза и принимался рассматривать свои сандалии.

— Вот видишь! Ведь ты не можешь поклясться памятью твоей мамы?

— Клянусь, — говорил Авель.

— Лжешь! Ты прекрасно знаешь, что это ложь. Значит, она тебе говорит такие ужасные вещи, что ты даже не можешь мне передать?

Авель молчал, а женщина вплотную приближала к нему свое пергаментное лицо.

— Ложная клятва — большой грех. Известно это тебе? Надеюсь, хоть этому тебя учили в школе? Да… Не знаю, почему ты так спокоен… Ах, если бы тебя услышала твоя мама!.. Послушай, я хочу, чтобы ты стал настоящим рыцарем. Благородный человек никогда не лжет. Лгут только уличные мальчишки. Обещаешь говорить мне правду?

— Обещаю.

— Ну вот. Я знала, что ты меня хоть чуточку любишь. А теперь скажи… Нет, не все, я не прошу… Скажи немножко.

— А что вам сказать?

— Ах, господи, что за память! Мы беседуем о моей сестре.

— Так она же мне ничего не говорила…

В конце концов, окончательно вымотавшись, старуха отступала и, ворча, удалялась к себе.

Он ходил к ним всю эту осень, печальную и дождливую. Добычу складывали на мельнице, но места не хватило, и пришлось подыскать новый тайник. Каждый вечер, выйдя от сестер, они спускались в лощину, поднимали каменную плиту, под которой лежали сокровища, и совали туда все, что удалось стащить на сей раз. Вещей становилось все больше, и каждый раз, глядя на них, мальчики с новой силой верили в скорый побег. Потом они прощались — как солдаты, отдавая друг другу честь, — и Авель шел домой, весело насвистывая; день заканчивался для него прощанием с другом, и, войдя в свою комнату, он спешил сорвать листок календаря, который висел у него над кроватью.