Борьба с безумием - Поль Генри де Крюи

- Ну, теперь, когда мы оттащили больных от ваших волос, у вас найдется чуть больше времени, чтобы помочь им по-настоящему.

В психиатрической практике применяются различные меры воздействия на больных: психотерапевтические про­поведи, попытки успокоить буйствующих струями холод­ной воды под высоким давлением, погружение беспокой­ных больных в длительный сон с помощью барбитуратов, надевание смирительной рубахи, судорожная терапия при помощи электрошока, свирепые метразиловые шоки, опас­ное лечение инсулиновой комой, рассечение мозговой ткани лоботомией и другие причудливые меры воздей­ствия.

Но кто в суровой и однообразной психиатрической практике применял учение о веселье?

Вечером после обеда - вполне приличного обеда, во время которого никто ни в кого ничем не швыряет и никто не ставит под стол тарелку с едой, - двенадцать пожилых леди садятся в кружок. Все смеются. Они затевают игру в кити-кити-мяу. Старая леди, изображающая котенка, ползает на четвереньках внутри круга. Она останавливается перед одной из играющих и мяукает. Та, перед которой она остановилась, забывает правила игры и, заливаясь смехом, ласкает котенка. В наказание смеющаяся старушка, потеряв всякое достоинство, должна сама стать ползающим и мяукающим котенком. Тут все сидящие в кружке старые леди начинают страшно хохотать, забывая, что их жизнь так печальна.

- Это поразительно действует на моральное состояние персонала, - говорит Донна Пилларс, организатор этой простенькой с виду науки о веселье. - Надзирательница, принимавшая участие в игре, пришла в дежурку, продолжая смеяться, и высказала мнение, что веселье замечательно усиливает действие новых лекарств.

- Нагружайте их каким-нибудь делом, если даже они делают его не очень хорошо, - поучает Джек своих 107 «докторов».

За столом сидит леди, рисуя картину цветными карандашами на ватманской бумаге. Ее начали лечить серпазилом и риталином всего два месяца назад, когда главным ее занятием было бегать но палате взад и вперед с дикими завываниями и главным развлечением было налетать на сестру-надзирательницу, когда та отворачивалась. А те­перь она учтиво говорит надзирательнице: «Не хотите ли посмотреть, как у меня получается?» - и благодарит ее за карандаши и бумагу. Больные очень самобытны и вовсе не злы.

Вот другая больная, для которой рисование стало большим делом. Два года назад она развлекалась несколь­ко своеобразно. Она не могла тогда ходить и даже стоять. Сидя в своем кресле-каталке, она получала дьявольское удовольствие, подстрекая других больных на всякие па­кости, и радовалась, если ей удавалось вызывать ссоры, драки, скандалы, бунты. Это был Гитлер в образе женщины. Но вот под влиянием новых лекарств и таинственной силы любви, проявляемой надзирательницами, эта бес­новатая интриганка постепенно перешла от цветных ка­рандашей к живописи масляными красками. Ее картины настолько хороши, что она продает их, зарабатывая себе на повседневные расходы и даже больше.

- Что я собой представляю по сравнению с сестрами-надзирательницами?- говорит Джек Фергюсон. - Ничто. Вся моя роль сводится к тому, что я отпускаю им лекарства для раздачи больным. Но они, кроме того, дают больным свою любовь, без которой лекарства ничего не стоят.

С сияюшеи улыбкой Джек говорит о том, как вознаграждены сейчас его 107 «докторов». Годами им прихо­дилось выполнять самые унизительные, самые грязные и противные обязанности в уходе за этими жалкими, отвер­женными, бестолковыми людьми, не способными даже про­изнести слово благодарности. Но вот эти воскресшие па­циентки стали отвечать им любовью на любовь. «Семь лет я здесь нахожусь и впервые вижу, что кто-то стара­ется мне помочь», - говорит женщина, пробивающаяся к свету из многолетнего черного кошмара. Надзиратель­ница мягко ее поправляет: «Это ваше здоровье улучши­лось настолько, что вы стали понимать наши старания вам помочь».

Молодая женщина Мэри Элин спасена новыми лекар­ствами от полного умственного распада. Она уже подго­товлена к выписке. Она счастлива в этот день и собирает цветы в лесу на большом канале 1 раверз вместе с миссис Эвелиной Дрэйк, старшей надзирательницой двадцать пя­того корпуса.

- Миссис Дрэйк, я знаю, что в основном мне помогли новые лекарства, - говорит Мэри Элин. - Но вы и ваши девушки внушили мне чувство доверия, вы оторвали меня от самой себя и научили интересоваться жизнью других людей, и это помогло мне снова найти себя. Вы ведь всегда верили, миссис Дрэйк, что я поправлюсь, правда? Даже До этих новых лекарств?

Мэри Элин была отъявленной хулиганкой, настолько злой и опасной, что ее приходилось держать вне контакта с другими больными. И вот ее выписывают из больницы; она прекрасно будет жить на попечении семьи. Она снова расцвела и превратилась в милую девушку, какой была до своего помешательства.

Эвелина Дрэйк рассказала мне много историй о боль­ных вроде Мэри Элин. Поздний вечер жизни миссис Дрэйк дышит радостью. Это тип спокойной, улыбающейся, лас­ковой женщины, очень подходящей для роли любимой тетушки, понимающей вас с полуслова. Она подводит итог переменам, которые произошли в больнице Траверз-Сити за последние два года; она рассказывает об этом лучше, чем сам Джек...

- Когда я пришла сюда молодой женщиной, я испы­тывала чувство безнадежной тоски и тяжелого раская­ния - в чем, она не говорит - и чувство глубокой симпа­тии к этим несчастным созданиям.

- А теперь? - спросил я ее.

- Теперь я уж старуха. Пришло время передавать свою работу молодым.

И Эвелина Дрэйк подводит краткий итог:

- Чувство симпатии у меня сохранилось и по сей день. А чувство безнадежной тоски прошло совсем.

Все, должно быть, согласятся с тем, что нежная, лю­бовная забота - похвальная вещь. Но сама по себе любовная забота не может вернуть к ясному сознаниюбольных с далеко зашедшими формами слабоумия. И уж, конечно, не тех жалких, потерявших человеческий образ «кошек и собак», которых Джек настойчиво отбирал для лечения. Но вот что остается для меня загадкой: почему сестры-надзирательницы так щедро расточали нежную, любовную заботу и в прошлые годы - до того, как Фергюсон ввел в практику новые лекарства? Почему они не отдавали свою ласку и заботу только больным с ранней формой безумия, которые имели некоторые шансы на са­моисцеление? Почему они расходовали свои нежные чув­ства на безнадежных больных с запущенной, непобедимой формой безумия? Почему не сажали этих потерянных лю­дей в «змеиную яму»? Почему в больнице Траверз-Сити вообще не было «змеиной ямы»?

Сара Дауни, заместительница начальницы среднего персонала Берты Оркэт, пытается мне это растолковать: - До прошлого года мы любовно относились ко всем нашим больным, но у нас было мало веры, мало надежды. Мы не верили, что какое-нибудь лечение может восстано­вить сознание у этих хроников. У нас почти не было на­дежды, что они станут когда-нибудь полноценными чле­нами общества.

Но Сара не смогла объяснить мне, почему сестры-надзирательницы выбивались из сил, заботясь о своих больных. Почему большинство этих добрых и чутких женщин таких искусных в уходе за больными - что не часто бывает среди обслуживающего персонала, - почему они не ушли на другую работу, менее грязную, менее унизитель­ную, менее неблагодарную. Может быть, у каждой из них тоже есть тайное стремление что-то искупить, как Джек, я знаю, искупает свое прошлое.

Может быть, Эвелина Дрэик отчасти ответила на этот вопрос, сказав, что пришла в больницу с чувством «тяже­лого раскаяния»? У меня не хватило духу спросить, в чем она так мучительно раскаивается.

В одиннадцатом корпусе больницы Траверз-Сити боль­ные гордятся двумя красивыми попугаями. Их зовут Ферджи и Фрэнси: Ферджи в честь Фергюсона, а Фрэнси - в честь их любимой старшей сестры, миссис Фрэнсис Бэйр. Два года назад в одиннадцатом корпусе не было бы ни Ферджи, ни Фрэнси: проказливые пациентки давно бы их выпустили, отдали коту или просто убили. В одинна­дцатом корпусе больше половины больных находилось под замком, в изолированных помещениях. В те дофергюсоновские дни из всех беспокойных отделений одиннадца­тый корпус был самым буйным. Это страшное место на­селяли дикие существа - грязные, возбужденные и злобные, - их нельзя было держать ни в одном отделении больницы.

Миссис Фрэнсис Бэйр, старшая надзирательница один­надцатого корпуса, работает в больнице свыше четырна­дцати лет; она знает, что представлял собой этот корпус в прошлом и каков он в настоящее время. Фрэнсис Бэйр - сероглазая дама с суровым лицом, которое, одна­ко, легко озаряется улыбкой; в ней чувствуется запас чис­того мокси - воинствующее сердце.

Десять лет Фрэнсис Бэйр воюет с тяжелым безумием, но особенно допекает ее кучка сущих дьяволов во главе с величественной женщиной - будем называть ее Долорес, подлинным сеятелем горя и зла. Долорес окончила колледж с отличием и занимала ответственный пост в од­ном из учреждений среднезападной области; она потеряла рассудок десять лет назад, и настолько основательно, что рофессора-психиатры ставили ей диагнозы всех психозов, какие указаны в их руководствах, и вынуждены были при­думывать все новые латинские термины для описания мно­гообразных симптомов ее помешательства.