Готы - Иван Аксенов

— Де Сад толстым стал только когда его под конец жизни из тюрьмы выпустили… — говорил Благодатский.

— А откуда ты знаешь? — спрашивала Белка.

Удивленно взглядывал на нее и ничего не отвечал: шел молча, курил и смотрел в стороны: на редкие деревья, качавшие ветвями и швырявшие в осеннюю грязь жухлыми листьями.

Подходили к дверям клуба и видели толпу запускаемых во внутренности порциями готов: черные, пьяные, с боевой угольной раскраской на бледных лицах, стояли они и трясли длинными волосами и серебряными украшениями — ждали своей очереди. Беседовали и допивали недопитое.

Пристраивались к готам: так, чтобы оказаться максимально близко к дверям. Рассматривали странные виды окружавших, вырядившихся в честь большого одноразового праздника — кто во что горазд.

— Не, ты только посмотри! — пихал Благодатский Неумержицкого в бок и показывал ему девку, лицо которой казалось покрытым растрескавшейся штукатуркой, поверх которой виднелись многие сережки и гвоздики пирсинга: находились везде: в губах, носу, щеках, бровях, подбородке. — Она и так — страшна, как смертный грех, а еще и — замазалась чем-то и висюлек навтыкала! Кто же ее такую ебать-то станет?

— Ну, зря ты так… — осаживал товарища Неумержицкий. — Это же — эксклюзив, такой девки днем с огнем нигде не сыщешь: для любителей экзотики, уставших от повседневной банальности — самое то!

Ржали. Белка недоумевала, глядя на них. Спрашивала:

— Вы что, всегда так — девушек обсуждаете?

— Нет, не всегда, — отвечали. — Просто — мы пришли сюда развлекаться, вот и развлекаемся! И тебе советуем — то же…

Через некоторое время с тремя готами — протискивались вперед и заходили в клуб. Отдавали на разрывание красные полоски билетов, сдавали в гардероб верхнюю одежду. Белка оказывалась в черном до колен платье с серебристой надписью поперек груди. Благодатский и Неумержицкий — в черных рубашках и брюках.

Прочие кругом тоже были черным-черны, бледны, грустны, задумчивы и погружены в себя: при этом умудрялись смеяться и развлекаться, шутить, пить и общаться с себе подобными.

Проходили к сцене, на которой приготовлялась к выступлению и начинала его — первая группа.

— Эти, что ли — хохлы? — спрашивал Неумержицкий, разглядывая вокалиста: высокий, в белой рубашке, с густо набеленным лицом и длинным носом, держался он за микрофон — словно боясь упасть, и настырно улыбался скапливавшимся возле сцены готам.

— Хуй знает, — пожимал плечами Благодатский, повышая голос — чтобы не быть заглушенным звонкими звуками настраиваемых инструментов. — Нерусское что-то в этом пацане точно есть, может и хохол. Хотя хохла или белоруса от русского — не отличишь ни хуя, похожи, как две капли перцовки. Вот хача или жида — сразу видно, а этих — нет.

— Евреев тоже далеко не всегда видно… — качал головой Неумержицкий.

— Я их — за километр чувствую, — мрачно выговаривал. — Они когда рядом — у меня настроение падает и голова начинает побаливать…

— А у меня мама — из Греции, — вставляла вдруг Белка. — А это кто — мальчик или девочка? — показывала пальцем на басиста, выряженного в женскую кружевную кофточку черного бархата.

— Это мальчик, просто пидор, — объясняли. — Среди готов — много пидоров.

— Фу, пидоры! — кривила губы, сгибала руки в локтях и чуть помахивала ими в стороны. — Терпеть не могу пидоров… Я выпить хочу, вот!

Отправлялись за этим, разглядывая дорогой до бара наряды не перестававших удивлять своей фантазией пацанов и девок, по-разному затянутых в черный винил, черную кожу и черную синтетику, здоровались со знакомыми. По возвращении — начинали слушать первую группу.

На всем предсценном пространстве-танцполе раскачивались, подпрыгивали и покрикивали готы в такт простым гитарным риффам, уханью баса и стуку ударных.

— Готик-рок! — сообщал Благодатский Белке: почти не смотрел на сцену, смотрел по сторонам — словно искал кого-то. Наблюдал за Белкой, думал: «Выебу ее сегодня или же — нет? Всякое ведь может случиться…» Чувствовал, что его куда-то тянет. Понимал: та, с которой так и не сумел восстановить отношений — неминуемо должна быть здесь, скрытая готскими массами. Представлял себе: как она выглядит, во что одета и — с кем. Соображал: «А она ведь вполне может с тем пацаном быть, ебаный в рот… Что, если увижу их вместе? Ну уж конечно — пиздиться не полезу: он и здоровый, здоровей меня, да и вообще это как-то… Если б еще на кладбище — куда ни шло, но никак не здесь. Поедет с ним после концерта: напьются и будут ебаться всю ночь… Правильно, у этого гандона — квартира собственная есть, это у меня — ни хуя нету: ни денег, ни компьютера, ни даже — более-менее большого цельного произведения: всякая мелочь только и хуета. Нет, так это продолжаться не может: хули я — так и сравняюсь с общей массой свесив лапки?.. Нет уж, хуя! Созвонюсь с тем пацаном, разрою могилу: достану череп, загоню, а на полученные деньги — возьму себе компьютер и буду писать, писать!.. Сколько вышло уже охуенных писателей из таких пацанов, как я? Да мне кажется — все почти такие были: странные, нервные. Всех тащило, всем приходило на ум непонятное: вот и я хочу быть с ними и стремлюсь к ним… Но она — как, где она? Мне нужно видеть её, нужно что-то…» — смотрел на стоявшую и пританцовывавшую рядом с ним готочку: маленькую, чуть полную и одетую — только в крошечные шорты черного винила и — такой же бюстгальтер. Чувствовал, как сливается музыка в сплошной невнятный шум: темнело в глазах и страшно наливался кровью за молнией брюк — член. Волной поднималась внутри злоба, смешанная с возбуждением и ощущением непонятного происхождения силы: словно мог — в любой момент сделать все, что только хотел.

Зло и самоуверенно оглядывался по сторонам: как дурная собака, выискивающая — кого бы укусить. Смотрел на Белку — стояла справа и чуть впереди. Чувствовала его взгляд, поворачивалась и не понимала. Приближалась и спрашивала:

— Что случилось, что? С тобой — в порядке?

— Все нормально, — отвечал Благодатский. — В сортир хочу, пойду схожу. Скоро вернусь. Если этот съебет куда, — указывал на Неумержицкого, — оставайся лучше здесь, чтобы не искать потом друг друга.

— Хорошо, — кивала.

Дорогой к туалету — доставал сигарету, закуривал. Толкал плечом проходившего мимо гота и шел дальше — не оглядываясь и не извиняясь.

Возле туалетов находилось пространство, на котором готов оказывалось больше, чем возле сцены: пробирались там от сцены к барам, задерживались — встречая знакомых. Скоплялись, ожидая тех, кто в туалетах. Шумели. Благодатский скользил между них, цепляясь за щедро развешанные по телам металлические цепи и украшения. Чувствовал горячий запах пота, косметики и спиртного. Наконец — добирался до двери и проникал внутрь.

Там — вдоль стен тянулись две шеренги готов: с членами в руках — возле писсуаров, и — с косметикой: напротив линии широких зеркал. Умело орудуя различными средствами мейкапа — рисовали на влажной коже полоски, тени и узоры. Довольные, отходили на пару шагов назад и любовались результатами.

«Это они потому, что стремно так — дома накраситься, а потом в метро и автобусах ехать: чтобы не ржали, пальцами не тыкали, и менты с гопниками не приебывались… А после концерта можно и не смывать до дома: все равно темно и ни хуя не видно, чего ты там себе намалевал. Бля, вон тот вон гот — вылитый пацан из фильма «Ворон»: точно так же себе глаза и губы подвел. На хера? Не мог чего поинтереснее придумать или — хотя бы поимпровизировать на тему…» — так думал Благодатский тем временем, как — подходил к свободному писсуару, расстегивал молнию, приспускал трусы и доставал набухший и не опустившийся еще до конца после недавне-внезапной жесткой эрекции член. Шумно мочился, зажав зубами остаток сигареты и затягиваясь. Случайно взглядывал и обращал внимание на соседа слева: широкоплечий, пьяный, сильной желтой струей бил он в стену — практически не попадая в писсуар. Покачивался, и виднелся в углу его приоткрытого рта — комочек слюны. Благодатский отстранялся, чтобы не попасть под рикошетившие от кафеля стены желтые брызги и старался поскорее опорожнить мочевой пузырь. Справившись — выбрасывал окурок, мыл руки и уходил.

На выходе из туалета, едва успев сделать несколько шагов в направлении предсценного пространства — вдруг натыкался на неё.

Высокая, с копной взъерошенных черных волос, одетая в красную рубашку с черной юбкой и крупносеточными чулками, улыбалась она ему и протягивала руку. Была — одна. Говорила:

— Привет!

— Привет, — тихо отвечал Благодатский и брал её ладонь — своей: оказывалась влажной и холодной.

— Как тебе тут?

— Нормально…

Некоторое время смотрели друг на друга молча: вокруг них передвигались и перекрикивались сквозь шум музыки готы, толкали и задевали на ходу плечами и локтями.