Повседневная жизнь старой русской гимназии - Николай Шубкин

Скоро ищут сюда приезда попечителя учебного округа и окружных инспекторов, и в душу педагогов невольно закрадывается робость ввиду полной зависимости нашей судьбы от их усмотрения. Поэтому, даже сознавая себя вполне добросовестным педагогом, все-таки всегда можешь нарваться на какую-нибудь неприятность. То не понравится «направление», в каком ведешь преподавание, то найдут учениц недостаточно знающими, то сочтут нарушением служебного долга отсутствие форменного сюртука. И вот во избежание всяких казусов педагоги принимают всякие меры, «чтобы гусей не раздразнить». Приходится доходить даже до ребяческих уловок. Например, рассовывать по шкафам, подальше от наблюдательного ока, те прогрессивные газеты, которые мы компанией выписываем в гимназию и которые обычно лежат на столе в учительской. И это вовсе не так смешно! Уволил же недавно наш попечитель одного профессора, выразившего сочувствие избитому редактору умеренно-либеральной газеты. Что же бы сделал он с такой мелкой сошкой, как мы, если бы нашел на столе в учительской «Русские ведомости» или что-нибудь подобное.

Немудрено поэтому, что и наш директор распорядился убрать из классов все портреты писателей, которые внесли целый год, т<ак> к<ак> портреты Герцена, Добролюбова и Писарева тоже могут вызвать целую бурю, хотя сочинения их мы проходили.

И теперь в ожидании начальства внутренность гимназии стала такой же казенной, как, например, в реальном училище: в классах голые стены, в учительской пустой стол.

14 мая

Приехали попечитель и окружной инспектор. Наше начальство встречало его на пароходе — это уже так полагается. Но, говорят, сбегали туда «петушком» и коллеги по реальному училищу, чего от них уж вовсе не требовалось. Рассказывают даже, что чуть не первым явился туда один из них, всегда восстающий на словах против «лакейства». Бот уж действительно: «Бестия наш брат, русский человек!»

15 мая

Завтра жду на экзамен начальство. А это не очень приятно, во-первых, оттого, что держат мои специалистки, которые вообще не блещут своими знаниями, особенно в области грамматики, а во-вторых потому, что в курсе литературы за VIII класс (Герцен, Л. Толстой, Некрасов) есть такие щекотливые места, которые могут прийтись не очень по вкусу нашему начальству, которое в области обучения и воспитания придерживается старинки, а в области политики принадлежит к самому черному лагерю.

16 мая

С утра был экзамен в VIII классе по трем специальностям: истории, географии и словесности. Во время спрашивания историчек и явились на экзамен «их превосходительства»: один длинный и сухой старик во фраке со звездами, римским носом и козлиной бородкой, другой толстенький, маленький с хитрой физиономией мелкого купчика, в синем сюртуке и грязной сорочке — настоящие Дои Кихот и Санчо Пансо. Попечитель сидел молча, едва ли что слыша и понимая по старости лет, и только время от времени, как бы проснувшись, гудел своим диким голосом глухого: довольно, довольно! Инспектор же вел себя как настоящий сыщик, поставивший себе целью уловить «дух» преподавания. Найти преподавание «крамольным» было, разумеется, нетрудно, т<ак> к<ак> XIX в., который проходится у нас в VIII классе, содержит сколько угодно рискованного материала: то революции, то реакции, то социализм. И освещать этот материал с точки зрения Союза русского народа можно только при полном невежестве и игнорировании исторических факторов. Будь наш инспектор с образованием хотя бы исторически-филологического факультета, и он — при веем черносотенстве в области современной жизни — смог бы еще это до некоторой степени понять. Но это человек, даже не нюхавший высшей школы. И вполне понятно поэтому, насколько компетентным он оказался в деле преподавания истории. Во всеобщую историю он не стал и вмешиваться. Но в области русской истории решил тряхнуть своими знаниями. Так, при рассказе о Николаевском царствовании и упоминании о его реакционном характере он начал наводить ученицу на мысль, что правительство заботилось о крестьянах, что Россия благодаря разным мертворожденным комиссиям подвигалась вперед, и, следовательно, царствование вовсе не было реакционным. Чтобы больше подчеркнув это, он стал спрашивать о каком-то указе Николая относительно рабочего класса, чего ни историчка, ни историк, бывшие тут, говорят, не было. Поискав в учебнике, инспектор заявил с неудовольствием, что в этой книжке действительно нет. Но всего пикантнее получилось, когда одна ученица, отвечая о Магницком, заявила, что он разогнал из института лучших профессоров. Это уж было не в бровь, а в глаз присутствовавшему тут попечителю, которому лавры Магницкого, очевидно, не дают спать. Инспектор не выдержал и опять уцепился, стараясь выяснить, как у нас освещали этот факт. Но уж настоящим сыском пахнуло, когда он стал допытываться у одной ученицы, излагавшей либеральные взгляды Сперанского и реакционные Карамзина, кому она более сочувствует. Потом пошло дознание об учебниках, по которым занимаются в VIII классе, причем оказалось, что учебники Кареева и Щепкиной недозволенные. Спрашивал он также у учениц и о книгах, какие они читали по истории и какие им рекомендовала учительница. При этом оказалось, что о большинстве их он не имеет и понятия (Довнар-Запольского он произносил, переспрашивая: «Народопольского?»; о истории, изданной Гранатом, и не слыхал, думал, что речь идет о словаре Граната). Поэтому весьма курьезно вышло, когда он, выразив неудовольствие, что о движении декабристов читали Довнар-Запольского, посоветовал читать историю Соловьева (это для XIX-го века!). И от таких-то «руководителей» приходится быть в зависимости учительскому персоналу! До экзамена моих словесниц «начальство», к счастью, не досидело, но, выходя, все-таки спросило у учениц (почему не у учителя?): какой у них учебник по словесности. От нас они поехали в другую гимназию, где на экзамен словесности попечитель уже опоздал (постарались «отвертеться» до него), но, расспросив учениц о занятиях, захватил у одной из них записки по словесности «на намять». О нашей историчке он, уже не стесняясь, отзывался там крайне неодобрительно, говоря, что у нас проходят только «о революциях и реформациях», а Нахимова и Корнилова не знают (о них, между прочим, и не спрашивали!). Теперь, очевидно, нашей историчке надо ждать грозы. А между тем это добросовестная и знающая учительница, которую ученицы притом очень любят. И если что можно поставить ей в вину, так разве лишь то, что она, строго научно освещая исторические факты, совсем не касается современности.