Записки о французской революции 1848 года - Павел Анненков

Множество голосов ответило: «Et nous aussi, nous aussi, nous irons sur le champs de bataille» [255] .

Ламартин и Ледрю-Роллен вышли из Собрания и верхом отправились в Ратушу в сопровождении нескольких членов Палаты и бесконечного количества народа, везде встречавших их с энтузиазмом.

Там точно такой же оперной переменой декораций все было кончено. Едва только успели Барбес, Альберт и свита их опрокинуть генерала Рея, защищавшего Hôtel de Ville, войти в него и составить листы нового Правительства [следующим образом], выкинутые ими из окошек и гласившие, что членами его назначаются: Барбес, Луи Блан, Альберт, Л<едрю>-Роллен, Распайль, Пьер Леру, Торе (мэром Парижа), а Коссидьер утверждался в префектуре полиции, как настоящий мэр Мараст из отдаленной комнаты Ратуши призывает 3 легиона национальной гвардии, несколько артиллерийских рот, и оба главы инсурекции были захвачены [почти] просто руками вместе с сотней других человек. Ламартин и Ледрю-Роллен [приехали] явились только для провозглашения эффектных речей, ибо Мараст уже послал рапорт об освобождении Ратуши в Собрание. Замечательно, что Барбес не хотел быть в Пра<вительст>ве вместе с Бланки и исключил его из списка, что по какому-то предчувствию Беранже во второй раз [подал] умолял [об отставке] в этот самый день Собрание уволить его от обязанностей депутата и получил отставку. Локордер просил о том же на следующий день, испуганный важностью и опасностью депутатской роли. Вечером этого замечательного дня Порталис (генеральный прокурор Республики) потребовал у Собрания арестовать членов его: Барбеса, Альберта, Куртэ, для суда и, разумеется, получил его, а Гарнье-Пажес [возвестил арестацию Распайля, Собрие (сей последний был захвачен национальной гвардией и избит) и по ошибке Бланки и Гюбера, которые арестованы были гораздо позднее. Вместе с тем он объявил намерение Правительства уничтожить революционных стражей префектуры – полиции, монтаньяров, лионцев и проч., назначить генералом национальной гвардии Клемента Тома, отличившегося своим сопротивлением инсурекции и распорядительностью в подавлении ее, а также] возвестил намерение Правительственной комиссии закрыть клубы, собиравшиеся, так сказать, с оружием в руках: «En ce moment, – сказал он, – notre devoir est de pourvoir au besoin d'une répression sévère; ceux qui ont conspiré sont emprisonnés (très bien, très bien). Le droit de réunion est sacré, mais les clubs qui délibèrent en armes et qui parlent ouvertement d'attaquer dans cette assemblée les véritables souverains du pays, ces clubs seront dissipés (bravo). Nous voulons la République honnête, ferme et modérée (Applaudissements)» [256] .

Ночью город был иллюминирован, и прокламацией мэра, квестора, Собрания и Правительственной комиссии возвестили народу как свершившееся посягательство на свободу Собрания, так и быстрое ее восстановление.

Разумеется, негодование буржуазии, уже довольно грубо выразившееся в насилии над отдельными лицами, не могло утихнуть тотчас же. Отряд ее арестовал на набережной d'Orsay Собрие тоже не без сильных и позорных оскорблений, а потом часть какого-то легиона окружила его укрепленный дом в улице Rivoli с находившимся там гарнизоном. Гарнизон, разумеется, сдался, несколько лиц по крышам перелезли на балкон дома, а оттуда в самые бюро, где состоялась и печаталась известная «Commune de Paris». Все было опрокинуто, разбито и захвачено; между прочим, найдено было там несколько проектов прокламаций, несколько законов вчерне, довольно грубых, о разделе собственности, план составления комитетов общественного спасения и доброе количество ружей й военных снарядов. На другой день знаменитый этот дом стоял пустой, со стражей из национальной гвардии, с разбитыми окнами, с оторванными ставнями, а разоренная «Commune de Paris» порывалась еще продолжать свое существование, но злостный тон ее уж очень походил на бессильный гнев, ребяческое ругательство, она рушилась.

Второй, почти формальной осаде, подверглась префектура полиции на другой день 16 мая. Дело было в том, чтоб обезоружить республиканскую стражу ее, монтаньяров и проч. и все другие корпуса, которые служили инструментом. в руках Коссидьера, признавали в Республике одного его, состояли помимо намерения самого Пра<вительст>ва и уже раз в прошедшем месяце испытали нечто вроде атаки от национальной гвардии и подверглись переформированию. Задача состояла в том, чтобы распустить их окончательно. После многих переговоров цель была достигнута без пролития крови: республиканская гвардия покинула префектуру, притом в ту самую минуту, когда Коссидьер защищал ее и собственное свое поведение в начале революции в Собрании. Коссидьер сказался больным на день 15 мая и находился, таким образом, в сильном подозрении [касательно] если не касательно участия в заговоре, то по крайней мере в преднамеренном бездействии. Он оправдался чрезвычайно бойко и с каким-то наивным добродушием, оправдывающим данное ему название Тайлерана {241} демократии. Он объяснил спокойно Палате, что еще вскоре после 16 апреля он требовал арестации Бланки [и не получил] у Пра<вительст>ва и не получил его, что [Париж ему обязан] после этого вся его роль состояла в одном – сдерживать народные страсти посредством потачки им, что, таким образом, Париж ему обязан своим спасением 15 мая, ибо по его настоянию манифестация явилась в Палату без оружия, что с самого февраля месяца, лишенный всех материальных средств, он [играл] исполнял обязанность медиятора [257] между всеми партиями в префектуре, стараясь убить анархию анархией, и на это употреблял именно самые отчаянные головы, образовавшиеся корпуса под разными именами. Он умолял Палату дать им законное существование, ибо теперь они могут быть самыми верными охранителями порядка. Он показал Палате, как его хладнокровием, расчетом, уступкой спасены были люди и собственность тотчас после революции: «J'ai fait de Tordre avec le désorde» [258] , – сказал он. Что касается Собрие, его стражей и военных снарядов – и те, и другие, по уверению Коссидьера, даны были ему с ведома Ламартина и всего Временного правительства. Это было правда; Пра<вительст>во боялось тогда еще монархической реакции и держало Собрие как цепную собаку, долженствующую предостеречь смелых воров лаем своим. Речь Коссидьера отличалась необыкновенной живописностью при безыскусственности выражения, таким смешением [ума] практического ума, оригинальности и [проницательности] и вместе эстетической свободы, что ей подчинилась вся Палата. Он сделался вдруг человеком всех партий: буржуазии – за спасение от грабежа и пожара, пролетариата – за свой народный язык и демократические убеждения. Когда он потом (после распущения национальной гвардии) подал двойную отставку от депутатства и от префектуры (заменен он был в последнем месте довольно незначительным лицом, г. Труве-Шовеленом {242} ), и те и другие послали его снова в Собрание большинством голосов. Между тем, в это же самое заседание Гарнье-Пажес возвестил Собранию заключение в крепости Vincennes {243} Барбеса, Альберта [и др. арест], Собрие, Распайля и по ошибке арестацию Бланки и Гюбера, захваченных в Париже гораздо позднее; закрытие опасных клубов (клуба Барбеса, клуба Бланки, клуба Распайля, des droits de l'homme в passage Molière, причем национальная гвардия из окрестностей, пришедшая в большом количестве на помощь Парижу, встречена была в темном зале клуба двумя выстрелами и перестреляла в ужасе самое себя, осталось [7] 2 человека убитых и 3 раненых на месте). Гарнье извещал еще о прибытии в Париж войска, назначении Клемента Тома генералом национальной гвардии, распущении корпусов монтаньяров, лионцев и проч. и заключил речь, прося у Палаты доверенности: «Nous vous prions de nous laisser agir et de nous donner le temps nécessaire d'agir. Nous ne prendrons de repos que quand nous aurons donné satisfaction au besoin d'ordre qu'éprouve toute la population et que nous aurons garanti la sécurité nécessaire pour assurer le travail (Bravos prolongés). La plus grande mesure financière que nous puissions prendre – c'est d'assurer le travail par la sécurité et par l'ordre. Vous pouvez compter sur nos efforts, comme hous comptons sur votre confiance. (Applaudissements)» [259] .

Действительно, после того, как экзальтированная партия так безумно и так нелепо сама отдалась в руки своих врагов, можно было думать, что Правительство, освобожденное от этой важной помехи, пойдет твердым шагом к исполнению своих планов, какими бы они ни были, что физиономия его выразится ясно и определенно, но вместо этого почти с этой минуты начинается совершенный правительственный хаос, немощь и бессилие, порождающие бунты почти каждый день, кончившийся такой неслыханной резней в Париже, какой, может быть, не представляет история междоусобных войн. Причина всего этого до сих пор еще тайна, как многое другое в этой революции. Скажем, что знаем.

Первая причина [которая выказывается], выказавшая тотчас же, заключалась в недоверии Палаты к Правительственной комиссии, которую сменить, однакож, она не могла. Палату, видимо, беспокоило темное подозрение если не об участии Комиссии в происшествиях 15 мая, то по крайней мере двойственность ее поведения, ее выжидание происшествий и слабость принятых мер. Все знали, что со многими из арестованных члены Комиссии имели близкие отношения. Комиссия, со своей стороны, опасаясь, чтобы победа, одержанная над анархистами, не откинула Собрание в реакцию, наблюдала за ним и, видимо, удерживалась от энергических мер, ею самою возвещенных. Образовался род немой, сильной вражды между ними, полной недоразумений, в которых терялись силы обоих. Через неделю ясно [всем] было, что правления Франции не существует: стали образовываться заговоры партии движения, расчеты монархической партии, наконец, даже виды бонапартистской партии Луи Наполеона. Популярность Ламартина, еще весьма сильная 15 мая, вдруг упала: через неделю уже никто не считал его правительственным человеком, как он сам с удивлением сознался в своем журнале «le Bien public» {244} , a равно не сомневался в бесцветности и слабости самого Правительства.