Князья веры. Кн. 2. Держава в непогоду - Александр Ильич Антонов

старший из братьев торговый гость Игнат Мыльников весомо и коротко сказал:

— Мы, торговые люди России, хотим в цари Василия, свет князя Шуйского-шубника, погубильца расстриги-самозванца. Да чтобы крепко сидел царь Василий, капитал свой семьдесят шесть тысяч рублей серебром на трон положим. Завтра сие и крикнем на Красной площади. И народ то же крикнет, — закончил уверенно купец Мыльников.

Удивились вельможи слову Игната, ан сами капиталами не поделились в пользу оскудевшей государевой казны. Но согласие выразили единодушно: кричать князя Василия.

И будущий царь своё сказал. Но было в сказанном много удивительного и непривычного для бояр-князей.

— По моему разумению и с согласия Всевышнего, будем мы править державой по старине предков. И крест на том поцелуем, что мне ни над кем ничего не делати без Собора, никакого дурна. И не будет опалы без вины, царской немилости без повода по личной прихоти. Да никогда рука царя не посягнёт на имущество россиян, ежели глава которых в заговор пойдёт. Ни доносов, ни наговоров царь ни от кого не приемлет. Не пойдёт дорогою Иоанна Васильевича, что Грозный, и Бориса Фёдоровича, что Годунов, — говорил Василий о себе в третьем лице.

Смекалистые князья-бояре поняли сказанное так, как если бы царь отказался править державой своей властью и отдавал главную силу своей власти боярской Думе и Земскому Собору. Это было для всех новое, не поддающееся осмыслению до глубины и потому пугающее, но и притягательное.

Гермоген, за весь вечер не проронивший ни слова, похоже что серьёзнее других думал над речью князя Василия. Да и было от чего. Станет ли он, Гермоген, патриархом или нет, независимо от этого, но и патриарху придётся поступиться властью, отдать её немалую долю клиру архиереев. Потому как если не отдаст, то встанет властью выше государя. А этого цари никогда не допускали, да и церковь считала свой алтарь ниже царского трона.

Митрополит покинул трапезную, где совещались, одним из первых. Ушёл так, что никто не заметил. Он не остался ночевать в палатах Шуйского, а уехал на Кириллово подворье. В пути он думал о митрополите Геласии, считал, что пора бы ему вернуться на своё подворье. Нет больше в Москве гонителя. Да не знал Гермоген, что его испытанный содружинник, громогласец, неистовый Геласий больше не появится в Москве. Постриженный волею Лжедмитрия, он был запрятан в монастырскую тюрьму под Ярославлем, там простудился в холодном подвале, слёг и теперь медленно умирал.

В палатах Кириллова подворья Гермогену была приготовлена неожиданная встреча. Пока он ездил на совет, Сильвестр, обследуя палаты, нашёл в подклете хлебодарни спрятавшегося человека. Грязный, с глазами полными ужаса, он дрожал, но не только от подвальной сырости, а ещё от страха за свою жизнь. Вытащив его на свет Божий, Сильвестр понял, что перед ним литовский иезуит — из тех, кто окружал самозванца. Зная латынь, Сильвестр спросил:

— Кто ты есть?

Иезуит посмотрел на него умными, чуть подвявшими глазами-маслинами и перестал дрожать. Латинская фраза согрела его.

— Я доктор философии из Вильно, — ответил он.

— Как тебя звать?

— Пётр Скарга. Я приехал в Россию с послами Гонсевским и Оленицким.

— Ты привёз в Россию своё учение?

— О да! Почему ты узнал? И кто ты, росс?

— Я ведун. Знакомо тебе сие?

— Ты колдун? О, колдун — это плохо! — Петра снова стало лихорадить. — Когда я беседовал с патриархом Игнатием о своём учении, об униатах и спрашивал его, есть ли в России колдуны, он ответил, что нет.

— Но я же не колдун, а ведун. А Игнатий не патриарх, он тать, взял чужой сан. — Сильвестр вывел Скаргу из подвала, повёл в палаты. — Иов наш первосвятитель.

— О, я знаю патриарха Иова-сочинителя. Можно с ним поговорить?

— Нельзя. Он в Старицах. Сие далеко от Москвы.

— Но с кем мне поговорить? Моё учение о вере откроет россиянам глаза, я... — В голосе Петра Скарги прозвучала убеждённость фанатика, и Сильвестр перебил его.

— О какой вере ты говоришь, несчастный?! Для россиян есть одна вера — православная, правильная и сильная.

И загорелся Скарга, как всякий богослов-фанатик, учуявший сопротивление. Он начал доказывать, что униатская церковь единственная на земле, которая позволяет верующим прямое общение с Богом. Но его огонь не опалил Сильвестра. Ведун остудил богослова.

— Отче, я отведу тебя снова в подвал. Там и... — погрозил Сильвестр.

— О нет, нет, — взмолился Скарга.

А поздним вечером, когда вернулся Гермоген, Сильвестр привёл философа-богослова в трапезную.

— Отче владыко, волею судьбы у нас в гостях богослов из Вильно, Пётр Скарга.

Гермоген с удивлением и сурово посмотрел на Сильвестра.

— Ноне Всевышний покинул тебя, сын мой, — сказал он гневно. — Пристало ли мне с богомерзким еретиком видеться?

— Ты всегда был мудр, владыко, и помнишь истину, что, зная сброю врага, легче бить его.

— Чем он думает удивить? — смягчился Гермоген.

— Пётр Скарга написал сочинение «О единстве церкви Божьей под единым пастырем и о греческом от одного единства отступлении». И сие сочинение с ним.

— Что-то слышал о той ереси, ещё будучи под Богом в Казани. Скажи богослову: тогда и нёс бы своё учение Ивану Грозному. Токмо он мог распоряжаться верой по-своему. Ноне же наша вера крепка и непоколебима.

Из-за спины Сильвестра выступил Пётр Скарга. Сделав низкий поклон, он быстро заговорил, Сильвестр так же скоро переводил:

— Я обращаюсь к владыкам греческого закона с дружеским состраданием и призывом собраться и поговорить с учёными-католиками, которые могли бы сказать суть правды о православной вере. В русской церкви есть три недостатка, которые расстраивают порядок жизни.

— Смотрите же, како смело он витийствует о нашей вере и её канонах, — удивился Гермоген. — Ну, ну, вития! Внимаю аз!

— Вашей церкви плохо оттого, что в ней служат женатые священники. Заботы семьи мучают попов, отвлекают их от пастырского долга.

— Вельми лихо. Да, у нас женатые попы. Но через сие они глубже постигают бытие православных ревнителей веры, не заблуждаются в раскрытии грехопадения. Да како же может судить о грехе пастырь-католик, ежели не знает вкус запретного плода?! — И Гермоген впервые за многие дни улыбнулся.

— О, владыко митрополит, поди, и сам грешил в молодости, — повеселел Пётр Скарга.

— Да не познал бы сладость истины: не прелюбодействуй, — отбился Гермоген.

— Но ты забыл, владыко, второй изъян.