Сонник Инверсанта - Андрей Щупов

С первого момента потасовки прошло совсем немного — может быть, минута или две, но глаза мои успели устать от мельтешения чужих лиц. Все больше начинали каменеть и мышцы. Я так и не понял — упал ли я от усталости или меня попросту «уронили», но так или иначе роковая секунда пробила, и очень скоро я обнаружил, что четверо этих гавриков довольно шустро волокут меня к микроавтобусу. Остальные в это время бились у стены дома. Вероятно, хваленая охрана Ангелины Михайловны все-таки подоспела к месту событий. Хлопнуло два или три выстрела, и уже возле фургона, малость придя в себя, я снова взбрыкнул, каблуком выбив тонированное стекло и укусив за руку одного из похитителей. Но разгуляться на этот раз мне не дали — врезали чем-то тяжелым по затылку и, швырнув на резиновый коврик машины, притиснули сверху чьей-то здоровенной задницей. Громко хлопнули дверцы и, обдирая бока стоящих вблизи автомобилей, мы ринулись вперед. На мгновение фургон подбросило вверх и снова уронило. Впечатление было такое, словно мы переехали через бревно. Впрочем, возможно, это было человеческое тело. Подумав об Анне, я похолодел. Снова попытался привстать, но только напросился на очередной удар по затылку.

— Может, прыснуть ему из баллона? Чтобы не дергался?

— Шеф запретил…

— Вот, зараза! Руку мне прокусил… А вдруг он бешеный?

— Может, и бешеный. Вон как отмахивался! Я-то думал, соплей перешибем…

— Вот и перешибли. Лом об колено… Знать бы, куда он баул подевал. Ну-ка, проверь, что там у него в карманах?…

Меня грубо обыскали, попутно спеленали по рукам и ногам. Микрофургон продолжал шпарить по улице, и словно куль с картошкой я подпрыгивал на вибрирующем полу. Вволю отругавшись, охранники мои скоро замолчали, помалкивал до поры до времени и я.

Интересно, о чем бы говорили новорожденные младенцы своим матерям, имей они такую возможность? Наверное, о том, что покидать свой первый уютный мир им отчаянно не хотелось. Их можно было бы понять, — самая пугающая из всех возможных перемен — это перемена мира. В моем случае это происходило уже в третий раз…

Глава 8 Кусочек жизни по Монте Кристо…

Мысли подобны свободолюбивым всадникам — когда посетят, а когда и оставят. Потому и придумали самые хитрые из людей поток сознания. Хаос, путаницу, спонтанность — все упекли в один мудреный пирог. И даже вывели слоган, что именно в темницах думается лучше всего. Потому что ничего вокруг, — только тишина, голые стены, клопы и

Поток…

Сознания…

Кое-кто верит в теорию потоков, но по мне так все это первостатейная чушь! Чушь, помноженная на чудовищное самомнение. Словно сознание и впрямь может куда-то течь! А если оно исключительно статично? Если куда-то там течь оно не желает в принципе? Даже у меня с моей раздвоенностью мое «я» надолго меня не покидает. Разве что по ночам, но это уже совсем иная история…

Словом, ничего определенного я не обдумывал, просто лежал себе в неведомом узилище, прислушивался к бессмыслице, именуемой потоком сознания, и откровенно скучал. Перетянутые проволокой руки начинали затекать, ничуть не легче приходилось и ногам. Ныли ушибленные ребра справа, и побаливала ушибленная челюсть слева, на мир же приходилось взирать одним-единственным глазом. Второй перекрывала какая-то мешковина. Не доверяя проволоке, мои тюремщики натянули на меня холщевый мешок и где-то у ног крепко его стянули. Не очень приятно, но как говорится — бывает и хуже. Эти хлопчики запросто могли меня изувечить, поломать кости, пробить голову, а то и убить. Но, видимо, этим архаровцам была поставлена иная задача, и своих полномочий они не превысили. Что, кстати, не слишком стыковалось с предыдущими покушениями. Тогда, насколько я помню, в меня садили, не жалея патронов. Как говорится, без малейших угрызений совести. А тут даже попинать, как следует, не удосужились. Привезли, выгрузили и бросили, словно куль с мукой.

Так или иначе, но я по-прежнему находился в положении путника, застывшего у подножия Эвереста, на глаз пытающегося определить, сколько же в этой махине метров и дециметров. А посему, в полной мере убедившись в надежности пут, я мало-помалу успокоился. Выбрав положение тела наименее болезненное, прикрыл глаза. Следовало серьезно обмозговать ситуацию, и в который раз я вынужден был констатировать, что мыслить направленно человеку не очень-то удается. Эмоции — да! Эмоции наличествовали в пугающем изобилии, а вот мысли шагали сами по себе и отнюдь не в ногу. Толпа цыган, возвращающихся с базара…

Не к месту вспомнился пластмассовый солдатик, вытянутый из кармана детсадовского приятеля — моя первая в жизни кража и, увы, не последняя. Клептомания не стала моим хобби, но в греховный этот сосуд я еще не раз и не два погружал свои блудливые ручонки. Пачка чая из магазина, персики из сада сухумского князя, пяток арбузов с чужой бахчи и так далее, и тому подобное. Неизвестно, во что бы это, в конце концов, вылилось, но на каком-то этапе я сумел все-таки остановиться, совместными усилиями логики, воли и совести задушив в себе начинающего вора. А рассуждал я крайне просто: азартных занятий в мире неисчислимое множество, и на бриллиантово-звездном этом фоне воровство превращалось в подобие пыльного метеора. Выбор было не так уж сложно сделать, но украденный солдатик мне все-таки запомнился, как запомнилось и то смутно-сладковатое ощущение, навеянное моим первым ПРЕступлением.

А еще был парнишка, случайно толкнувший меня на дискотеке. Казалось бы — пустяк, но, рассмотрев, что толкнувший из чужих, я без промедления ударил правой, послав бедолагу на пол. Вечер парнишке я, безусловно, испортил, тем более, что стычка произошла на глазах его подруг. А каково это оказаться в роли побежденного при свидетелях, я в полной мере познал на себе. Познал, правда, значительно позже. И к тем ночным барбосам, что в восемь кулаков пригвоздили меня к стене, ощутил в последствии даже что-то вроде благодарности. За жестокий урок и крепкую занозу в памяти…

Снова засвербело в носу, и, кое-как нагнув голову, я потерся о плечо. Неловким движением содрал свежую коросту, и по щеке тотчас потекло теплое. Как ни крути, а лежать в пыльном мешке становилось все более мерзко.

Попытавшись избавиться от мрачноваго течения мыслей, я представил себе лицо Ангелины. Вернее, попробовал представить, и не смог. Как говорится, потерпел полное фиаско. Вместо лица воображение нарисовало бронзовые колени, по-спортивному плоский живот, курчавый треугольничек и обворожительную запятую пупка. Больше я не мог вспомнить ровным счетом ничего. Увы, перед самим собой я был искренен, и стыд мой также был искренний. Все, что осталось от человека, с которым я провел чуть ли не двое суток, поднималось ровно до пояса. Я не помнил ее рук, не мог сказать, какие у нее пальцы, а вместо лица рисовал себе нечто расплывчатое и смуглое, помеченное двоеточием глаз и плещущим изнутри удивлением. Вероятно, ей было чему удивляться. Как выяснилось, я был у нее вторым, но и первым был тоже я!..

И снова караваном потекли воспоминания. Моя долгая и тягостная первая любовь, потом вторая и третья, а далее пауза в добрый десяток лет, сотканная из встреч столь же случайных, сколь и нелепых. Они получались сами собой — безо всякого смысла. Возможно, получись у меня сократить количество встреч втрое и вчетверо, я чувствовал бы себя значительно лучше. Хотя большинство людей рассуждало с точностью до наоборот. Количество предпочиталось качеству, и новыми пассиями хвастались, как новыми куртками, кроссовками или мотоциклами. И было совершенно неясно, что же, в сущности, мы пытаемся друг другу доказать. Во всяком случае, можно было не сомневаться, что появись такая возможность, каждый из нас мог бы легко осеменить треть нынешнего Екатеринбурга. А, хорошенько постаравшись, и половину. Однако гордиться тут было особенно нечем. Если разобраться, культ всесильного фаллоса всегда произрастал на человеческих комплексах. Двадцатый же век к комплексам добавил богатую порноиндустрию.

У Наполеона было шестнадцать любовниц, и об этом, закатывая глаза, шептались в парижских салонах, по этому поводу с удовольствием хихикали на светских раутах. А теперь ткни пальцем в любого мужичка, и запросто окажется, что полководец всех времен и народов давным-давно оставлен за бортом.

Впрочем, помимо Наполеона был еще Александр Македонский, который, как известно, слыл в любовных делах знатным стахановцем. То есть любимых женщин у греческого полководца было не столь уж и много, зато случайных подруг насчитывалось, как листьев в лесу. Один захваченный у Дария гарем чего стоил! Триста шестьдесят четыре молодых женщины! Если приплюсовать к ним гетеру Таис, вдовушку Мемнона Родосского — Барсину и малолетнюю Роксану, дочь царя Оксиатра, то как раз выходило по свеженькой дамочке на ночь. Чепуха, конечно, если припомнить подвиг Геракла, за одну-единственную неделю лишившего девственности пятьдесят дочек Тестия, но ведь имели место и кратковременные увлечения! Был дружок Гефестион, была царица амазонок Фалестрис и так далее, и тому подобное… Но все равно! Было и сплыло! О битвах Македонского мы читаем и поныне, а о женщинах поминаем исключительно мельком и вскользь. Вероятно, по той простой причине, что цене пролитой спермы никогда не сравниться с ценой пролитой крови. Единственным следствием любвеобилия древнего полководца стало то, что в потомки Великого Искандера теперь запросто может записаться всякий живущий на территориях Ближнего Востока, ибо шустрый македонянин и впрямь был шустр, пройдя Сирию, Египет, Иорданию, Узбекистан и Пакистан…