Фантастика, 1983 год - Сборник

– Дядя Витя, скорей! - звала меня девушка. - Скорей, автобус подходит. Да не возись ты с этой рухлядью! Я не буду ждать, я уеду.

И бросил я обломок, швырнул в кювет, поскакал к автобусу с одной лыжей, словно на одной ноге. Между прочим, молчала, подлая, всю дорогу, боялась, что я и ее тоже брошу. И надо бы. Ведь это она обломала носок товарке. Все равно пару к ней не скоро подберешь, сортавальскую. Но мне раздумывать было некогда. Автобус подходил.

Да и какую жалость ждать от лыжи? Что с нее спрашивать?

Деревянная!

О возвращении рассказывать не хочется. Я трясся сзади, прижимая к груди единственную лыжу и поеживаясь под насмешливыми взглядами. Девушка сидела где-то впереди. Очередной Толя уступил ей место и что-то говорил, наклонясь… насчет любви и дружбы, наверное. И в метро мы с ней сидели врозь, и на лестнице простились сухо. Я не предъявил ей счет за пройденные километры, она не вспомнила. Даже не сказала спасибо. Глянула на часики, пробормотала: “Кажется, не успею в кино”. Подразумевалось: “Из-за тебя опаздываю, неуклюжий дядя Витя”.

Ну и ладно, обойдемся. Молодым гулянки, пожилым шлепанцы, как сказал бы Екклезиаст. Сейчас отопру дверь, объявлю громогласно: “Встречайте, ваш пришел!” Первым долгом в ванну: “Погрей мои косточки, эмалированная”. Потом на кухню, к плите: “Ну-с, что приготовим на ужин, чугунная?” Отогреюсь, поем… и с газетой - в кресло: “Понежь меня, красноспинное!” Хлопнула дверь. Дома я, дома!

– Привет, братва. Ваш пришел!

Не слышу ответа.

– Погрей мои косточки, эмалированная.

Молчит!

Тишина, плотная, ватная, давящая, гнетущая!

Замолчали вещи в моей квартире.

И молчат с той поры.

АЛЕКСАНДР МОРОЗОВ ЕСЛИ ЗАПЛЫТЬ ПОД ПЛОТИНУ

Итак, все позади. Не только мучительное напряжение и нервы, борьба с подкрадывающейся усталостью и кофе в три утра, осточертевшая правка и перепечатывание одного и того же, уже сделанного. Позади не только эти, ставшие вдруг мелкими, неприятности, позади и все, что свалилось на него потом: поздравления, вручение синей с золотым тиснением корочки, банкет, бесперебойные звонки по телефону, телячий восторг родственников и “болельщиков” из числа знакомых и поздравления, поздравления, поздравления.

Семен Кирпичников вышел из тихой безлюдной аудитории.

Он пришел сюда очень рано, в восемь утра. Левый верхний угол доски был уже закрашен в дымчато-розовый цвет юрким лучом, проскочившим сквозь верхнее окно, которое выходило прямо в синь, повисшую над Ленинскими горами. Но этот лучто было единственное, что оживляло пустую, празднично-гулкую аудиторию.

Утром Кирпичников проснулся в своей квартире на Ломоносовском проспекте и сразу не понял, почему ему так хорошо.

С полминуты полежал неподвижно, а потом вдруг дошло: все, кончена вся дребедень с защитой диссертации, весь научноадминистративный политес исполнен - можно приступать к нормальной человеческой жизни, то есть к работе.

Он встал, не спеша оделся и вышел из дома. И пока он все это проделывал, прислушивался к себе, как опытный шофер к работе двигателя: нет ли перебоев или просто посторонних шумов. Он был доволен собой. Все в порядке, самочувствие отличное, хоть сейчас вести трехчасовой семинар. Неизбежные возлияния, имевшие место за последнее время, казались нереальным сном.

Прислушался к сердцу - вроде бы нормально. Перебоев нет, шумов тоже. Прислушался еще раз и понял - есть ощущение. Вернее, воспоминание об ощущении.

Воспоминание посетило его полгода назад, когда он подбирался к главному бухгалтеру. К тому самому, который явился непосредственным виновником всех последующих утомительных событий, которые в совокупности называются защитой докторской диссертации.

Ему надо было найти необходимые и достаточные условия градуирования пучка локально-компактных пространств. Он долго уже ходил вокруг этой задачи, потихоньку вытаскивая ее на свет божий из неразличимых глубин предположений и догадок. Теорема сопротивлялась, как большая рыба, то чуть всплывая, то, резко вильнув, уходила на глубинку.

Кирпичников делал все как полагается. Он не спешил и постепенно с большим искусством и терпением сматывал лесу логических раздумий. Да, он делал все как полагается. Как полагается профессиональному математику, каким он и был.

Но в какой-то момент он вдруг понял, что топчется на месте. Это не было паникой слабонервного после очередной неудачи. Просто однажды во время очередного ночного бдения кольнуло сердце и подсказало ощущение, вперйые испытанное им в раннем детстве.

Семен вырос в деревне, что стояла по берегам неширокой русской речки Истры. Мальцы с утра и до вечера пропадали на реке, и в их делах и забавах если не первым, то уж и не из последних принимал участие Семен.

Надо ли говорить, что Истру на километры вверх и вниз по течению знали они досконально. Знали не только каждый куст или укромное место на берегу, но и каждый камень или колдобину на дне.

Было, правда, одно место, которого боялись даже они, послевоенные дети, с коричневыми от солнца, острыми, как торпеда, телами.

В километре от села, если пойти вверх по течению, была небольшая плотина из камней, песка и кусков пришедших в негодность строительных материалов, невесть откуда взявшихся в их глуши. Перед плотиной Истра образовывала, конечно, водоем, пусть не очень глубокий и обширный, но, без сомнения, Р тысячу раз более приспособленный для купания и рыбной ловли, чем сама река. И конечно, этот водоем был излюбленным местом деревенских мальчишек.

А за водоемом, куда речка падала с плотины негромко урчащим водопадом, и было то место, о котором спустя столько лет вспомнил теперь Семен. Если, склоняясь к левому берегу, плыть к плотине, и, не доплывая пяти-шести метров до водопада, нырнуть с головой в воду, и продвигаться дальше - вглубь и влево, то вдруг ощутишь, что вода резко похолодала и ее мощные, скручивающие жгуты неодолимо тянут тебя в каком-то своем, тайном направлении.

Все ребята знали про это место, и все они выскакивали на поверхность, не проплыв под водой и нескольких метров.

Никто не знал, откуда берется там такое мощное течение и куда оно может нести столько воды, но инстинкт самосохранения подсказывал ребятам, что лучше в последний момент вынырнуть на поверхность.

Как можно дальше проплыть под водой в этом месте было излюбленным занятием смельчаков и заводил. Занимался этим и Семен. И каждый раз, когда холодная, тугая струя подхватывала его детское тело, сердце сжимала острая тревога и через мгновение его голова уже была на поверхности воды.

Был какой-то барьер, не позволяющий ему углубиться в подводное путешествие, барьер страха или неуверенности в себе.