Мой (ЛП) - Кэти Эванс

     — Это невозможно!

      Врач продолжает говорить, но Ремингтон качает головой, плотно сжав челюсти. Он внезапно выглядит моложе и более уязвимым, чем я когда-либо его видела. Господи, он выглядит таким же обескураженным, как, мне представляется, он выглядел в тот день, когда ему сказали, что он изгнан из профессионального бокса и больше никогда не сможет вернуться в лигу снова.

      Он трет лицо ладонью, после чего роняет ее вдоль тела, а поезд паники набирает невыносимую скорость у меня в голове, я протягиваю руку от кровати и слышу свой дрожащий от страха голос: 

      — Что он говорит? Что он говорит?

      Ремингтон обрывает врача на полуслове и направляется в мою сторону, тотчас накрывая мои руки своими большими мозолистыми ладонями. Я даже не могу выразить словами, что чувствую от такого нашего с ним контакта, но напитываюсь какими-то успокаивающими химическими элементами, которые дрейфуют сквозь меня, когда я отчаянно наслаждаюсь ощущением моей маленькой ладошки в его больших руках. Больше нет спазмов. Ничего.

Даже страха. Только сухие руки Ремингтона на моих, и его устойчивая сила, просачивающаяся в меня. Он наклоняется и начинает целовать мои пальцы, и я мягко вздыхаю, прислоняясь своей головой к его с опьяненной улыбкой.

      Я не выясняю, почему он не улыбается мне в ответ. Или почему выглядит полностью подавленным. Пока он не забирает меня обратно в отель и не вызывает еще двух врачей.

Глава 8

Дом там, где сердце

Для этого просто не существует песни. Или, возможно, есть, но мы не чувствуем все это как музыку.

Все, что сейчас слышно между нами, это гул моторов самолета за окнами. Реми отказался от того, чтобы Пит или Райли сопровождали его в этом полете, и парни очень переживали, что он может стать "темным", когда их не будет рядом. Однако ничто не могло изменить его решение этим утром. Он хотел, чтобы мы побыли наедине. Он отнес меня вниз к машине. Затем в самолет. Боже, я хочу, чтобы он носил меня, как аксессуар, так долго, пока не передумает везти домой. Но он везет меня домой. В Сиэтл. Где я останусь, а он уедет.

Все три доктора сказали, что мне нельзя путешествовать. Все трое сказали, что у меня наверняка случится выкидыш, если я не буду отдыхать.

Постельный режим.

И крем с прогестероном.

Вот, что, по их словам, мне нужно.

      Они не знают, что все, что мне нужно - это мой голубоглазый дьявол и от мысли о том, что мы будем порознь два месяца, пока не закончится мой первый триместр и я выйду из зоны риска, мне хочется плакать.

      Сейчас Реми развалился на своем привычном месте, его голова запрокинута назад, пока он изучает потолок самолета и рассеяно гладит мои волосы.

Он выглядит примерно таким же несчастным, как я себя чувствую. Я до сих пор слышу его голос, сердито говорящий обоим докторам, которых он вызвал к нам в отель, когда они запрещают мне "путешествовать" и прописывают "постельный режим",

      — Это невозможно. Она нужна мне. Она едет туда же, куда и я.

      И когда третий врач сказал, что ему жаль и ушел, я помню, как умоляла его:

      — Ты ведь не думаешь о том, чтобы отправить меня домой? Правда? Ремингтон, я буду лежать. Я не сделаю ни одного гребаного движения. Это твой сын! Он будет там держаться! Он сделает это! Я не понимаю, как мое возвращение домой уменьшит стресс. Я не хочу домой! Я буду лежать в кровати весь день, только не отправляй меня назад!

      Он выглядел настолько расстроенным, готовым разорвать любого пополам голыми руками, когда сказал Питу:

      — Подготовьте самолет!

      Затем обернулся и посмотрел на меня своими голубыми, утратившими блеск глазами. У него даже не было времени что-то объяснить, потому что я начала рыдать.

      И вот мы здесь.

      И от этого тошно.

      В четырех тысячах футах над землей, летим в Сиэтл.

      Я лежу поперек диванчика, положив голову ему на колени, он проводит пальцами по всей длине моего конского хвостика и потом зарывается в волосы, моя голова запрокидывается. Он смотрит в потолок уже около часа, его грудь вздымается, медленно, словно это должно его успокаивать, но ничего не получается.

Мое сердце болезненно сжимается от мыслей о том, сколько усилий придется приложить, чтобы не дать этому всему свести его с ума. Я хочу прошептать ему обещания, но не могу произнести ни слова. Я так зла на жизнь из-за того, что она снова посылает мне крученый мяч.

Вдруг он начинает меня нежно целовать, от кончика уха до мочки, останавливаясь на пульсирующей точке, его горячее дыхание посылает дрожь по моему телу, когда он практически рычит, и у него вырываются несколько слов, а мои глаза жжет и такое ощущение, будто в грудь всадили кинжал:

— Я буду по тебе скучать... Мне нужно, чтобы ты хорошо себя вела... береги себя... ты нужна мне...

В моем горле застрял ком, из-за чего я могу только кивать, и тут я вижу как он достает платиновую кредитную карту из кармана своих джинсов.

— Пользуйся ей, — шепчет он.

Могу предположить, что Мелани умерла бы, дай ей мужчина кредитку, но я не хочу заниматься шопингом или чем-то еще. Я не хочу... ничего, кроме своей жизни. Я хочу, чтобы с нашим ребенком все было в порядке. Я хочу, чтобы мы были вместе. Я хочу свою новую жизнь, в туре, рядом с ним.

— Брук, — предупреждает он, и я чувствую, как вкладывает карту в мою ладонь. — Я хочу видеть траты. Ежедневно, — предупреждает он.

Реми смотрит на меня сверху вниз, улыбаясь одним уголком губ, его черные волосы взъерошены больше обычного, а подбородок темнее этим утром, потому что он не брился, и как вообще можно любить кого-то так сильно, что это испепеляет изнутри? Мне нравится, как его густые ресницы контрастируют с голубыми глазами и идеально прямыми бровями. Люблю его лоб, скулы и волевой подбородок, и рот, которому удается выглядеть полным и мягким, и в тоже время твердым и сильным.

Подняв руку, я пробегаюсь кончиками пальцев вдоль квадратной линии его подбородка.

— Когда я вернулась, то пообещала, что больше никогда тебя не покину.

— Я себе поклялся, что больше никогда не позволю тебе уйти. Чего ты еще ждешь, чтобы я сделал? — его глаза темные и измученные, и я знаю, что он не спал.

Он бодрствовал всю ночь, сжимая и разжимая свои кулаки, когда спрашивал, не чувствую ли я какую-нибудь боль. Да, я чувствовала. Я чувствовала, как колет в сердце, и говорила, что судорог нет. Он вернулся в постель, чтобы прижать меня ближе, целуя меня так, словно хотел поглотить. Я помню каждое движение его языка на моем. Тепло его дыхания на моем лице. Помню сколько раз он разрывал поцелуй, касался губами моего лба и исчезал в ванной.