Необходимость рефлексии. Статьи разных лет - Ефим Гофман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Увы, идеологический перпендикуляр к сформировавшемуся укладу не заставил долго себя ожидать. Судя по другим известным нам текстам Ильи Мильштейна, можно предположить, что
он не слишком жалует «изподглыбную» публицистику Солженицына. Показательно, однако, что именно последний в своей упомянутой выше программной статье «Образованщина» положил начало восприятию «кухонной» интеллигентской рефлексии как «двоемыслия».
В чём же видит наш пророк и мессия альтернативу рефлексии? Эмоциональный вектор солженицынских дум и назиданий обнаружить не так уж сложно. Достаточно вглядеться в лингвистический объектив, наводящийся в «Образованщине» на резкость путем троекратного повторения предлога «через».
Итак: «Обществу <… > нельзя оздоровиться, нельзя очиститься иначе, как пройдя через душевный фильтр» – пока что расплывчато и неопределенно; «через продавливание» – последнее угрюмое словцо на редкость точно отражает процесс втискивания стереоскопического интеллигентского сознания в прокрустово ложе прямолинейного антикоммунизма; «через сознательную добровольную жертву» (во всех трёх цитатах из Солженицына курсив мой – Е. Г.) – а вот здесь уже горячо! Одно дело, когда человек совершает подвиг сам, не ставя себе этого в заслугу, не претендуя, чтобы к его бесстрашному самопожертвованию обязательно кто-либо присоединялся, но дело совсем иное, когда человек требует самопожертвования от других. Во втором случае речь идет о явном целенаправленном нагнетании радикальной конфронтации с режимом. Как бы искренне ни полагал Солженицын, что всего лишь призывает «жить не по лжи», уклоняться от участия в советском очковтирательстве, объективно его умонастроения вдохновляли и подталкивали нарождавшуюся диссидентскую когорту на баррикады (пусть и бескровные).
Да и немалая часть диссидентов была уже к подобному раскладу психологически готова и лишь ожидала дополнительных подбадривающих импульсов. Предостерегающие от оголтелости голоса таких людей, как Синявский, Померанц, Копелев, Эткинд, Амальрик, в этой ситуации услышаны не были. Органическая тяга Сахарова к мировоззренческой объективности и толерантности даже на ближайшее его окружение не возымела никакого воздействия. Стремнина радикализма всё больше и больше вовлекала в свои бурные потоки. Боевые воззвания «Интернационала сопротивления», агрессивные редакторские колонки «Континента» тому выразительное свидетельство.
Что же происходило в данной ситуации с интеллигентской «кухней»?
Её завсегдатаи, продолжая рефлексировать, отягощали себя угрызениями совести, связанными с неготовностью к героическому действию, и, возможно, поэтому охотно поддавались натиску идеологического «продавливания».
В результате, когда к власти пришел Горбачев, взявший курс на внедрение долгожданных политических свобод (и, в первую очередь, столь существенной для интеллигенции свободы слова), явно ориентировавшийся на путь эволюции, готовый даже своей осторожностью и нерешительностью гладить по шерсти интеллигентское сознание (пусть и с некоторой, простительной для политика, неумелостью), политическая линия, проводимая последним генсеком, не получила весомой общественной поддержки. Все увереннее на «кухнях» раздавались голоса тех, кто, потешаясь над нелюбезной Мильштейну идеализированной ленинской «типа мягкостью, картавостью», одобрял всамделишную столыпинскую типа жёсткость, пиночетовское типа р-р-равняйсь, смир-р-рно. Тех, кто ехидно шипел в адрес коротичевского «Огонька»: отвлекает, дескать, своим беспокойством по поводу поднимаюших голову охотнорядских настроений и черносотенных организаций вроде «Памяти» от нужного дела борьбы с идеями коммунизма. Тех, для кого любой экстремистски настроенный человеко-гвоздь с героической арестантской биографией за плечами являлся безоговорочным и приоритетным экспертом по части будущего страны.
Девяностые годы и вовсе ликвидировали целостную инфраструктуру интеллигенции. Осталось лишь множество её атомизированных островков, затерянных в дебрях «дикого капитализма» и лишённых возможности влиять на формирование общественного мнения. Рычаги воздействия были перехвачены новой элитой, состоящей из тех же бывших диссидентов, видных деятелей культуры, лояльных к ельцинской власти, и ангажированных журналистов.
Упомянутый период охарактеризовался уже ничем не прикрытой экспансией «продавливания», проявлявшего себя в многообразных формах. Это и назойливые призывы к антикоммунистическому «московскому процессу» (сопровождаемые рецидивами «охоты на ведьм»). Это и поддержка элитой полицейской акции разгона парламента и стрельбы по Белому Дому в октябре 1993 года (сопровождавшейся коллективными письмами, стилистически и интонационно подозрительно напоминавшими верноподданнические петиции эпохи сталинского «большого террора»). Это и беззастенчиво декларируемое ледяное равнодушие к судьбе рядового населения (в том числе рядовых собратьев-интеллиген-тов), неуютно чувствующего себя в рыночных условиях, сочетающееся с демонстративным велеречивым пиететом по отношению к «спасительному слою» «мелких собственников, добропорядочных мещан, буржуа» (цитирую в данном случае высказывание не какого-нибудь шоумена или клипмейкера, но… исследователя творчества Рильке Константина Азадовского).
Ни к чему иному, кроме пробуксовки общественного сознания, подобное положение вещей привести не могло. Вот и сейчас, когда ельцинский период «бури и натиска» сменился путинским застоем, со стороны представителей упомянутой элиты не наблюдается никаких поползновений к пересмотру позиции. Упорно отказываются они задаться рядом неудобных вопросов: не является ли нынешняя российская ситуация закономерным следствием политический линии, проводившейся ельцинской властью? не является ли ряд уязвимых в нравственном отношении действий нынешнего руководства развитием некоторых тенденций 90-х годов – начиная с зомбирования электората при помощи пиар-технологий, впервые проявившегося в президентской кампании 1996 года «Голосуй, а то проиграешь!», и заканчивая войной в Чечне, начатой не Путиным, а Ельциным в 1994 году?
Вместо этого по-прежнему идет «продавливание». К примеру, в ноябре – декабре 2004 г. для автора этих строк, живущего в Киеве, была явственно ощутима тенденциозность неумеренных славословий в адрес «оранжевой революции», исходящих от представителей либеральной российской журналистики. Многие из борзописцев «Новой газеты», златоустов «Эха Москвы» в порыве безудержной эйфории не замечали ни того, что главные «оранжевые» лидеры, претендующие на статус демократов и неформалов – плоть от плоти прежней «кучмистской» власти, за бортом которой они оказались достаточно случайно и не по своей воле; ни того, что под прикрытием красивых словес о стремлении «идти в Европу» в «оранжевой» среде процветают ксенофобские настроения – антирусские, антисемитские.
Остаётся лишь сожалеть, что интересный в целом текст Ильи Милынтейна не лишён элементов подобной тенденциозности в тех местах, где речь идёт о современной ситуации. И лакировочные мифологемы (вроде Ельцина, мучающегося, «обреченно наблюдая за тем, как медленно, но неуклонно уничтожаются его политические завоевания», – где и когда встречал Милынтейн концептуальные выступления Ельцина, которые могли бы представлять собой критический «разбор полётов» его ставленника и телохранителя?), и морализаторские клише (вроде резюмирующей сентенции: «Быть может, главная беда в том, что перестроечные вольности, как и хрущёвские, были именно дарованы властью, а не завоёваны в борьбе с ней») – всё те же родимые пятна «продавливания».
2006
О феномене киевского русского оранжизма[27]
Киевский русский оранжизм – явление причудливое. Порою кажется, что при каком-нибудь ином историческом раскладе наша среда оранжистов вполне могла бы служить проводником отнюдь не изоляционистских, но (страшно сказать!) имперских идей. Уже сам по себе пёстрый этнический состав среды складывается в типично имперскую картинку: наряду с русскими – евреи, поляки, армяне и даже украинцы. А язык родной (и притом, никем не навязанный, впитанный с молоком матери) у всех один. Русский. Да и фундамент духовной самоидентификации у них общий – русская культура. О людях малообразованных и закостенело-просоветских, пусть и русскоязычных, мы ведь сейчас не говорим. К рассматриваемой среде они отношения не имеют. Состоит же среда, напротив, из людей в большей или меньшей степени просвещённых: эмэнэсов и ИТРов, доцентов и профессоров, писателей и режиссёров, художников и музыкантов.
В большинстве своём все эти интеллектуалы прекрасно осознавали провинциализм киевской жизни советских времён. На протяжении десятилетий «застойной» эпохи основными окнами в большой мир (учитывая, к тому же, что контакт с дальним зарубежьем был затруднён) для них неизбежно являлись российские «толстые» журналы, фильмы Тарковского, песни Высоцкого, поездки в Москву и Ленинград, где можно было попасть на Таганку и в БДТ, на концерт Рихтера в Большом зале консерватории и выставку «Москва-Париж» в Пушкинском музее. Приоритетным самиздатовско-тамиздатовским чтением для них (так же, как и для интеллектуалов Москвы, Саратова или Новосибирска) была отнюдь не украиноязычная поэзия и публицистика (имевшая хождение, по преимуществу, в националистически-ориентированной среде), но Бродский и Солженицын, «Доктор Живаго» и воспоминания Надежды Мандельштам. Впрочем, отнюдь не все из них так уж рвались к запретному чтиву Многие люди этого слоя были ориентированы на добропорядочно-успешное продвижение по служебной лестнице и весьма равнодушно реагировали даже на позорные явления, имевшие место совсем рядом (что называется – под боком!), на драматичные повороты судеб своих замечательных земляков: будь то арест кинорежиссёра Сергея Параджанова или выталкивание из страны писателя Виктора Некрасова.